Такие люди были раньше

— Еще не хватало, пятьдесят копеек на всякую ерунду тратить, — вмешалась мама, не отрываясь от горшков на плите.

— Это как раз не ерунда, — возражает отец. — «Кляча» — это не ерунда, но полтинник — многовато будет. Скажи ему, четвертак дам. И чтобы на субботу и воскресенье.

Я стрелой лечу к меламеду и сообщаю по секрету, что папа просит «Клячу», но согласен только на четвертак и вернет в воскресенье.

Поколебавшись, меламед отвечает, что для такого человека, как мой отец, не жалко и за четвертак, и даже без залога.

— Но береги как зеницу ока!

Я обещаю, что, когда верну, книжка будет даже новее, чем сейчас.

И, схватив ее, убегаю, пока меламед не передумал.

Видно, что отец хочет казаться равнодушным, но не больно-то у него получается. Только я на порог, он кидается ко мне, чуть ли не вырывает книжку из рук, открывает и вслух читает на титульном листе: «Кляча».

Его лицо расплывается в улыбке, и он тихо читает дальше: «Напечатано по заказу Менделе Мойхер-Сфорима».

И улыбка становится еще шире, еще светлее. Я никогда не видел, чтобы отец так улыбался.

— Хорошая книжка? — спрашиваю, набравшись храбрости.

— Хорошая книжка, спрашиваешь? — Отец, словно забыв, что разговаривает с тринадцатилетним сыном, объясняет мне, что это не какая-то книжонка, а «притча, понимаешь, мудрейшая притча…».

Опять открывает и читает набранный мелким шрифтом эпиграф: «Лесусоси берихвей парой димисих райоси»[22].

И, по-прежнему улыбаясь, говорит:

— Да, читал когда-то, в Воложине…

Уже благоговея перед «Клячей», я решил, что, как только папа ляжет спать, возьму и тоже прочитаю. До утра успею! Но я ошибся. Когда мама надела субботнее платье и, улыбаясь, готовилась зажечь свечи, отец вдруг указал на лампу, стоявшую на столе между подсвечниками:

— Долей немножко керосину.

Это означало, что он допоздна собирается сидеть и читать.

Так оно и было.

Фитиль уже выпил из лампы почти весь керосин, огонек едва светил, а отец все сидел, склонившись над столом, и читал «Клячу».

1911

Речка

Даже самые ярые патриоты местечка скрепя сердце признавали, что реки в местечке нет! Потому что этот ручеек рекой не назовешь. Ну, разве что очень надо, при разводе[23], например. Потому что вода, сколько ее там ни есть, все-таки проточная. Некоторые местечковые патриоты пытались доказать, что, согласно географической науке, речушка берет начало в каком-то великом источнике, может, даже из Немана вытекает. Кто такой этот Неман, у нас знали. Это ж величайшая река. Шутка ли сказать — Неман! Он же в Мировой океан впадает, а не куда-нибудь!

Но никто не верил, что наша речка вытекает из Немана. Как тут поверишь, если она такая мелкая, что летом ее трехлетние детишки вброд переходят, а матери даже не считают нужным предупредить: «Осторожнее! Смотри не утони, не дай бог!» Наоборот, в речке ребенку безопасней, чем на суше, потому как суша у нас была настолько ухабистая, что бедные дети то и дело падали.

А мост на речке был. Просто так, для виду. Очень приличный мост, даже с перилами, будто через настоящую реку, как положено. Все местечко смеялось: «Зачем мост, если река — не река?»

Круглый год над бедной речкой насмехались. Шутники имя ей дали, называли ее Море-Океян.

Даже на Рошешоно[24], когда шли на ташлих[25]. находились те, кто не мог удержаться от шуток на ее счет:

— Как же в нее столько грехов поместится?

А кто-нибудь отвечал:

— И речка — не речка, и грехи — не грехи.

А речка будто понимала, насколько она мала и ничтожна, и текла тихо-тихо, ни шума, ни всплеска. На нее даже смотреть было жалко, и казалось, чем вот так жить, лучше уж умереть, лучше совсем высохнуть.

И действительно бывало, что в месяце тамуз[26] после двухнедельной жары речка пересыхала, так что на воду и намека не оставалось, и больно становилось на сердце у тех, кто ее любил, особенно у мальчишек из хедера, а мост выглядел точь-в-точь как памятник на ее могиле.

Правда, после двух-трех дождливых дней речка воскресала из мертвых, но оставалась такой же мелкой и узкой, а вода в ней — мутной и тихой.

Сколько ни прислушивайся, ни звука не донесется!

*

Но бывали дни, когда маленькая речушка пробуждалась, становилась широкой, быстрой, глубокой и, как ни странно, гордой, шумной, говорливой.

В такие дни на нее стоило посмотреть. Особенно тем, кто хорошо знал ее весь год.

Они с удивлением смотрели и не верили глазам: неужели это та самая речушка, которую в насмешку называют Морем-Океяном? Она же никогда не повышает голоса!

Прибегали, смотрели и дивились.

Это были лучшие дни в жизни и речки, и местечковых евреев.

Это были дни Пейсаха[27]. Евреи на восемь дней запаслись мацой и всякими прекрасными яствами, все есть, чтобы силы поддерживать.

А весенний день уже долог, и никаких особых молитв на Пейсах нет. Что же, после обеда сидеть и псалмы читать, когда молодое солнце зовет на улицу?

Вот и шли к реке.

А она будто нарочно именно на Пейсах старалась показать себя во всей красе.