Такая долгая жизнь

Тишка, стервец, обскакал их во всем: тринадцать детей настрогал. У Панкрата было шестеро, а у Силантия всего двое. У Силантия никого не осталось, а у Панкрата все шестеро живы. Только теперь они в городе.

— Ну шо мы тутечко стоимо, ходимо до мэнэ, — предложил Панкрат. — Устя моя счас все приготовит, та й чарка найдется…

И так, с прибаутками, подталкивая друг друга в бока, зашли они во двор Панкрата.

Устя тоже засуетилась: гость в доме — радость. Зарезала курочку, достала из погреба холодного молока, нажарила пирожков с картошкой и капустой…

— Ты, Устя, ще моторна, а моя Ивга шось хворае, — сообщил Тихон Иванович.

— Та ще колгочусь, — кокетливо по старой привычке поправив платок, ответила Устя и тут же присела.

Сделала приличествующее положению грустное лицо, стала расспрашивать о здоровье Ивги, время от времени вздыхая и вставляя: «От лыхо!», «Та шо ж воно з нею такэ?»

Просидели за столом часа два. Отяжелели немного. Тихон Иванович поднялся.

— Пиду пройдусь трохы, — сказал он.

За то время, пока он не был, деревня изменилась, появилось много новых кирпичных домов, на площади, где была церковь, высилось двухэтажное здание школы. Константинов прошел за околицу, к бывшему дому Закревского, у которого когда-то в аренду снимал фруктовый сад. Теперь в этом доме располагался детский сад. По двору и по саду бегала чумазая детвора. За ней наблюдала молодая женщина в темном ситцевом платье.

— Вам кого, дедушка? — спросила она.

— Та никого… Когда-сь я сторожувал цей сад…

— А, вот оно что… Сад был старым, как видите, погибает…

— А на шо ж вы малинник вырубили? — спросил недовольно Тихон Иванович. — Пусть бы дитки лакомылись…

— Он колючий. И дети всегда ходили с расцарапанными руками. Родители жаловались, — пояснила воспитательница.

Но Тихона Ивановича это объяснение не устроило. Зачем было рубить? Да и сад не от старости погибает. Вон груша… Ишь, как ее мороз поломал. Кора потрескалась, задралась, и стоит она как раненая без перевязки… Надо было бы кору содрать и замазать варом — пусть зарастет новой. А не поможет — спилить до основания, и тогда дерево даст молодые побеги. Ведь по всему видно: корни у груши еще крепкие.

«Не, — подумал Тихон Иванович с горечью, — нэма хозяина». На многих деревьях действительно было много сухих веток, и весь сад стал каким-то редким, усыхающим, дряхлым.

На покосившейся могиле старого барина Закревского в глубине сада сидели мальчик и девочка. По розовому пальчику девочки ползла божья коровка, и девочка приговаривала:

— Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают котлетки…

Тихон Иванович ласково погладил ребят по шелковистым головкам и с грустными думами пошел прочь: другая жизнь пришла в его родные места, другая…

Когда за ним приехал Михаил, уже в дороге он сказал зятю:

— Сад Закревского погибае, а який сад був… Нэма хозяина, нэма…

Михаил помолчал немного. Как бы объяснить поделикатнее тестю?

— Сад этот, Тихон Иванович, старый. Возиться с ним дороже обойдется, чем новый посадить. Так колхоз и сделал. Сколько там гектаров у Закревского было?

— Да десятины дви, а може, и три…

— Ну вот, видите, а в колхозе сейчас пятьдесят гектаров садов.

Тихон Иванович ничего не ответил, вздохнул.

Приехав в Солодовку, Михаил остановился у дома, где жил дядька Демка, который уже шесть лет, с тех пор как организовали колхоз, оставался бессменным председателем. Дома его не оказалось. Оставив Тихона Ивановича на попечение тетки Химки, Путивцев поехал в правление. И там дядьку не застал. Покружив по селу и поговорив кое с кем из колхозников, Михаил решил все-таки обязательно найти дядьку. Но он, как живчик, был неуловим. Видели его на току, потом в первой бригаде, потом в третьей, в коровнике… Проезжая по проселку в четвертую бригаду, Михаил заметил знакомую двуколку.

— Правь туда, — наказал он шоферу.

Вася лихо свернул и погнал машину по мягкой накатанной дороге в указанном направлении. Около двуколки они остановились.

Дядька Демка, увидев Михаила, почесал свой длинный облупленный нос. Потом его лицо от улыбки сморщилось, как печеное яблоко.

— С прибытием вас, дорогой товарищ секретарь, — приветствовал он племянника. — А это наш новый агроном, Петр Антонович, — представил он молодого мужчину лет двадцати шести-восьми, одетого по-городскому.

— Рад познакомиться, — сказал Михаил и спросил: — Ну как, с дядькой моим еще не воюете?

— Пока присматриваемся друг к другу, — осторожно ответил Петр Антонович.

— А я вот приехал воевать с ним, — заявил Михаил.

— Дорогой племяннычек, шо ж ты так зразу в наскок… Ты погляди, яки хлеба вырастили.

Хлеба действительно были хорошие. Пожалуй, даже лучше, чем те, которые он видел, проезжая по другим колхозам. Михаил сорвал колосок, размял его в руке. Зерна еще были слегка влажноватые, но налитые, тяжелые.

— За хлеб спасибо, дядя, но, как говорится, не хлебом единым жив человек… — сказал он.

— Та цэ прысказка, кажись, из Библии, — пытался вывернуться председатель колхоза, понимая, к чему начинает клонить секретарь горкома.