Такая долгая жизнь

«Ах, Махачкала» — говорил он, чтобы выразить восторг или в крайнем случае почтение. Или: «Эх… Махачкала…» — и уже звучит укор или сожаление. «Ну, Махачкала, давай…» — этим уже все было сказано: «давай» — значит «действуй». Нюра тоже стала его звать Махачкалой: «Ты куда, Махачкала, собрался?», «Махачкала, будешь обедать?»

Да, много в этом доме людей перебывало, много было сижено за этим столом. Был он прочным, дубовым, с толстыми круглыми, словно дутыми, ножками. На этом же столе лежал Проня. Мертвый. Будто спал. Кто от удара помирает, всегда так: будто спит.

Сумеречно стало на сердце Тихона Ивановича от этих воспоминаний. Он вышел во двор, спустил с цепи Каштана — пусть побегает…

* * *

На другой день пришла Ксеня и сообщила отцу, что Михаил собирается в воскресенье поехать по колхозам и может завезти его в Винокосовскую, а на обратном пути заберет.

Тихон Иванович никогда прежде не ездил на автомобиле. Не пришлось. И теперь чуть-чуть волновался.

Михаил заехал за ним в половине девятого. Тихон Иванович давно был уже наготове. Надел новые полотняные штаны, ситцевую рубаху под поясок и новый картуз.

— Ишь, вырядился, как на свадьбу, — заметила Ивга.

— И то, — сказал дед.

— Садитесь, батя, сзади, там просторнее, — предложил Михаил.

— Благодарствую, — степенно ответил Тихон Иванович.

То, что зять предложил ему сесть сзади, он расценил как особое уважение к себе: ведь в каретах сзади всегда сидели господа. Константинов уселся на кожаное сиденье и важно тронул рукой шофера: поехали, мол…

Машина мягко покатилась по пыльной Амвросиевской, и Тихону Ивановичу казалось, что он у всех на виду. Верх у машины был опущен, и прохожим действительно было хорошо видно, кто в ней едет. Но прохожие встречались редко: рабочий люд уже прошел, а женщины еще не вернулись с базара или занимались хозяйством во дворах, за высокими заборами.

На радость Тихону Ивановичу машина не могла проехать незамеченной для собак. Они-то и подняли, как всегда, неистовый лай. Те, которые оказались не на цепи, бросились вдогонку за автомобилем, норовя куснуть его вертящиеся резиновые колеса. То справа, то слева стали распахиваться калитки. Ребятня и женщины были одинаково любопытные: кто же едет там в кабриолете? А Тихон Иванович от гордости даже покраснел.

Машина вывернула на Старопочтовую; началась легкая тряска на дороге, выложенной булыжником. Но разве сравнить ее с той, что испытываешь на подводе, когда все внутренности, как студень, трясутся.

«До чого ж гарна ця коляска!» — подумал Тихон Иванович, пригладив бороду.

За городом шофер Вася Моргунов спросил:

— Михаил Афанасьевич, с ветерком?

— Тихон Иванович, не возражаете с ветерком? — в свою очередь спросил тестя Михаил.

Тихон Иванович вопроса не понял, но согласно кивнул. И только когда машина стала быстро набирать скорость и от встречного ветра заслезились глаза, а сзади потянулся высокий хвост взбитой пыли, догадался, что значит «с ветерком».

Много раз ездил он этой дорогой, и она казалась ему долгой и утомительной. Теперь они мчались со скоростью, которой раньше Тихон Иванович не знал. Быстро проплывали по сторонам зеленые рощи и хутора, мелькали придорожные деревья, мягко хрустнул под колесами автомобиля ветхий деревянный мостик через мелководную, но богатую раками речку Сокол. Дул легкий восточный ветерок, и желтоватая рябь то в одном месте, то в другом трогала посевы. Хлеба обещали быть богатыми, год урожайным. И Тихон Иванович неожиданно подумал: «Мабудь, богоугодное дило робят коммунисты, раз господь помогае им и дае такэ богатство». Хотел было сказать он об этом Михаилу, да постеснялся шофера: все ж чужой человек.

В Винокосовской, на счастье Тихона Ивановича, дед Панкрат и дед Силантий — его одногодки — как раз сидели на лавке у крыльца и дымили самосадом.

— Останови, Михайло, останови! — забеспокоился Константинов, боясь проехать, боясь, что его друзья «не побачуть того, як вин из ахтомобиля вылазэ».

Вася Моргунов притормозил.

— Тихон Иванович, где я вас найду? — спросил Михаил.

— А вот тутечко и найдешь…

— Ну, добре. Я заеду за вами часов в восемь вечера.

Тихон Иванович немного оконфузился — никак не мог открыть дверцу, но помог Михаил: дотянулся рукой, что-то нажал — и дверца открылась. И Панкрат и Силантий, увидев Тихона, который важно выбирался из автомобиля, открыли рот от удивления.

— Ну, здорово, односумы! — расправляя усы, приветствовал друзьяков Тихон Иванович.

— Тю на тебе! — сказал Панкрат. — Видкиль ты взялся?

— Та й ще як начальник, — заметил Силантий.

— А я и есть теперь начальник.

На Тихона Ивановича напало игривое настроение, что с ним бывало редко. Но вот он увидел своих односумов, односельчан, однополчан, с кем делил и беду, и службу, и войну с японцами, и заговорило в нем давнее, молодецкое, когда он парубковал, еще не обремененный многодетной семьей, нуждой и тяжелым трудом. И вновь как бы явился Панкрату и Силантию Тишка, балагур и охотник за языками, известный всей дивизии своими походами в тыл к японцам, кавалер трех Георгиевских крестов и счастливый соперник: все трое были влюблены в Ивгу.