Так не строят!

– «Мы, воевода погорынский и сотник ратнинский, боярин Кирилл Лисовин, десятники и мужи сотни ратнинской с Божьей помощью решили закупов купца туровского Никифора – мастера Кондратия, сына Епифанова по прозванию Сучок со товарищи, чады и домочадцы из неволи выкупить и долг их на сотню ратнинскую взять. Сделано то за спасение Кондратием Сучком со товарищи села Ратного от находников. Отныне Кондратий Сучок со товарищи, чады и домочадцы люди вольные, а кто в том усомнится, да будет нам, воеводе погорынскому и сотнику ратнинскому боярину Кириллу Лисовину, десятникам и мужам сотни ратнинской, враг.

Честному же мужу Гаркуну сыну Браздову из Бобриных Выселок, что с мастером Кондратием Сучком и товарищами его село Ратное от находников оборонил, жалует воевода погорынский и сотник ратнинский боярин Кирилл Лисовин двор на посаде Михайлова Городка, а десятники и мужи сотни ратнинской двор сей обещаются со своих прибытков с Божьей помощью поставить и помочь обзавестись справным хозяйством.

Семьи мастеров, при защите села Ратного живот свой положивших, мы, воевода погорынский и сотник ратнинский боярин Кирилл Лисовин, десятники и мужи сотни ратнинской за себя берём и обещаемся кормить и защищать, покуда все дети в совершенные лета не войдут. В том перед лицом Господа клянёмся и целуем крест Спасителя нашего.

Дано в лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот тридцать третье в день двадцать восьмой месяца груденя.[43] Писал по воле воеводы Кирилла писарь Буська Грызло».

Несколько мгновений в горнице стояла тишина. Торжественная и величественная.

– О как! – обращаясь, видимо, к самому себе тихо произнёс кто-то из плотников и всё – уряд чествования мастеров, установленный боярыней Анной, полетел ко всем чертям.

Сучка хлопали по плечам, поздравляли, о чём-то спрашивали, а он в ответ только глупо моргал да старался пробиться через кольцо чествовавших к своим артельным, попавшим в такое же окружение. Вроде и не много смысленного народу набиралось в трапезной, но пройти никак не получалось. Плотницкий старшина судорожно шарил глазами по сторонам, выхватывая то одно, то другое: вот у Анны на лице борется суровость с улыбкой, вот Филимон улыбается и говорит ему, Сучку, непонятно что – отчего-то слух у мастера отказал, вот Нил при всём честном народе обнимает невесть откуда взявшуюся Плаву, а девки, глядя на это, кто разрумянился, кто зашмыгал носами, вот лыбится во весь рот Швырок, вот Макар беззлобно грозит кулаком сломавшим строй отрокам…

Конец обалдению раба божьего Кондратия положили Бурей и Андрей Немой. Сначала обозный старшина обнял дружка лепшего так, что чуть не переломал наново едва поджившие рёбра, а Андрей, едва Сучок освободился от медвежьих объятий друга, одобрительно кивнул мастеру и, вдруг улыбнувшись, так хлопнул плотницкого старшину по плечу, что тот, как камень из камнемёта, пробил толпу и оказался посреди своих артельных.

«Твою мать! Андрюха Немой улыбается! Во всю пасть! Да когда ж это видано?!»

На самом деле улыбнулся Андрей едва-едва. Не та жизнь была у увечного воина, чтобы сушить зубы по поводу и без. Одинокий, искалеченный, безгласный, он потерял эту возможность в ранней юности ещё до ранения, а уж после того, как половецкое копьё разорвало ему горло на Палицком поле, так и вовсе… И в Ратном, и в Михайловом Городке все давно привыкли к неподвижной бесчувственной маске, в которую превратилось лицо Немого. До сего момента бесчувственной. Сучок не ошибся – губы Андрея и правда дрогнули в подобии улыбки. Слабом, едва заметном подобии. Будто спасение общими силами Ратного что-то изменило в нём. А может, это изменение произошло раньше, а сейчас только проявилось – Сучок не знал. А вот заметить такое диво – заметил.

«Чудо, ей-ей! Да всё тут чудо! Вольные мы теперь, вольные!»

Плотницкий старшина сгрёб в охапку всех артельных, кто мог поместиться в кольцо не шибко длинных его рук, и, плюнув на всякое вежество, заорал:

– Вольные мы теперь! Слышите, вольные!

Потом был пир – не пир, но некоторое праздничное застолье. В той же трапезной. Всё честь по чести: с богатым угощением, речами, поздравлениями и Анной на боярском месте. Вот только, едва схлынула радость, зашевелился в душе у плотницкого старшины в душе червячок. Даже два. Первый стал уже привычным – боль и вина, а вот второй завёлся в душе мастера как бы не впервые…

«Эка Анна Лисовиниха повернула! Значит, пока Лиса с Корнеем нет, я тут заправляю, господарскими трудами занимаюсь. Во как! Боярыня, ети её долотом! А ведь и правда боярыня – никто и не пикнул! Вон Серафим чуть не лопнул, а бабе слова поперёк сказать не решился. Лисовиновой бабе…