Так не бывает, или Хрен знат

Старость расчётлива и мудра. Она умеет взвешивать варианты. А их всего два. И оба имеют равное право на существование. Итак, почему мой разум всё ещё здесь? Либо ему отпущено не девять, а сорок дней, либо моё настоящее тело по-прежнему в коме и не способно удерживать его при себе. В первом случае у меня впереди чуть меньше календарного месяца, во втором – неизвестность. В таком состоянии и здоровые люди недолго живут, а с моим букетом болезней… это чудо, что я вообще протянул больше недели.

Будь моя воля, я выбрал бы определённость, возможность планировать хоть в какой-нибудь перспективе. Но время меня приучило настраиваться на худшее. Сорок дней – это хорошо, я отмечу в календаре свою новую крайнюю дату, но буду иметь в виду, что нить может оборваться в любой момент.

Помаленьку, шажок за шажком, мы протопали картофельную делянку и плавно перешли к кукурузе. Судя по солнцу, до одиннадцати было ещё как минимум час. С дедом мы пересекались в каждом прогоне. Я видел его работу, он видел мою. И хоть пару ростков я случайно смахнул, никаких замечаний пока не последовало. Наверное, дед придержал их при себе, чтобы не сбиваться с рабочего ритма.

Жара начинала немилосердно карать. Я хотел уже сесть и напиться воды, хотя по опыту знал, что после воды никакой работы уже не будет, а начнётся круговорот жидкости в организме.

В Первой Синюхе (так назывался хутор, где в смутные времена произрастал мой личный гектар) был у меня для таких случаев подготовлен походный бивак с палаткой и спальным мешком. Когда было невмоготу, я шёл к заветной посадке, съедал свою пайку и заваливался спать. Или от скуки сочинял хулиганские стихи:

Если водки ты не нюхал
И всё время спал с одной,
В хутор Первая Синюха
Приезжай на выходной.

И потом, дождавшись вечерней прохлады, работал, пока видят глаза.

– Шабашим, – сказал дед, прикладываясь к фляге с водой, – пора червячка заморить да собираться до хаты. А то не успеем на похороны.

Мне, честно сказать, и не хотелось успевать. Застарелое чувство вины опять отдалось в душе фантомными болями. «Кому что написано на роду», – не раз говорила бабушка. Но я-то ведь знаю, что это не так. У Кольки Лепёхина тоже много чего было «написано».

Мы ели поплывшее сало с варёными яйцами и молодым чесноком, запивая всё это тёплой водой. Было необыкновенно вкусно, но вот настроение… Я чувствовал себя как перед той давней поездкой в кабинет Зинаиды Петровны за новой порцией боли.

Дома мы только-только успели ополоснуться. Я надел школьную форму, дед облачился в единственный свой костюм. Хочешь не хочешь – надо! Чувство долга – то, что разительно отличает «здешних» людей от моих необязательных современников.

У раскрытой настежь калитки курили степенные мужики. Гроб стоял в доме. В те годы было не принято выселять покойных на улицу, под навес. У изголовья стояла икона, горела свеча. Пацанчик будто спал. Был он причёсан по-взрослому, льняные послушные волосы обнажали высокий лоб. В скорбно поджатых губах застыло смирение. Дед положил на блюдце бумажный рубль, и мы вышли во двор. Там меня тут же перехватил Витя Григорьев. Рассказал, на правах завсегдатая, о текущем состоянии дел: оркестра не будет, «чтоб не тревожить», с утра приходил поп из недавно построенной церкви, но его прогнали взашей.

Одна из гримас того времени – воинствующий атеизм. Кондовый такой, половинчатый. Икону поставили, а попа на фиг не надо! Со служителями культа в те годы обходились сурово, но всё же по-божески. Единственного нашего батюшку зарежут во время службы в самый разгар демократии. Кто-то из блатных наркоманов проиграет его в карты.

Ждать оставалось недолго. Уже подошла грузовая машина с опущенным задним бортом. Во дворе засуетился распорядитель – человек, который лучше других умел соединять традиции христианства с социалистическим реализмом. В данном случае это был дядя Эдик, мотоциклист. Всем присутствующим раздали носовые платки, а причастным к выносу тела дополнительно повязали на предплечья левой руки белые полотенца. Нам с Витьком выдали по венку, и мы встали в живом коридоре, на пути от калитки к машине. Кузов уже был застелен домотканой ковровой дорожкой, вдоль бортов установлены две широкие скамьи. Это для близких родственников и ветхих старушек, которых не держат ноги. Все остальные пойдут пешком.

Первым мимо нас пронесли металлический памятник с наброшенным на звезду вафельным полотенцем. Потом проплыла крышка, оббитая красной материей, а следом за ней и покойник в гробике. До мостика, за которым живёт Витька, его несли на руках. Оркестра действительно не было. Не рвала душу музыка, на которую ложатся слова: «Ту-104 самый лучший са-молёт…»

Все пять километров машина медленно ехала по дороге, а траурная процессия шла пешком вдоль обочин. Пацана похоронили в дальнем конце кладбища, которое уже подпирали новые жилые постройки. Там же, где в прошлый раз.