Так не бывает, или Хрен знат

Я опустил глаза. На грешной земле тоже произошли серьёзные перемены. Рядом с очкастой бабусей неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечёсаной шевелюрой. Он строил мне рожи. А Пимовны уже не было. Наверное, зашла в магазин.

Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придётся. Сегодня без этого никуда.

– Городская кры-са родила Бори-са, – кривляясь, загнусавил пацан. – Положила на кровать, стала в жопу целовать!

Вот говно из-под жёлтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но похоже, булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придётся давать в бубен, но для начала восстановить словесное статус-кво.

– Рыжий, рыжий, сел на лыжи и поехал воевать. Дрался, дрался и усрался, подтирай штанишки, мать! – выпалил я, слезая с телеги, и сделал контрольный выстрел. – Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин!

Я сказал именно «Звездюшкин», а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь из местных. В этой станице ей всё сразу донесут. Узнает она – значит, узнает дед. А мне оно надо?

В годы моего детства рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт о Пушкине был рождён другой головой. Так отозвался о моём хулиганском творчестве третий штурман ледокола-гидрографа «Пётр Пахтусов» Валерка Унанов.

Тем не менее сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент – кулаки.

Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но «гостинец» попридержал, не донёс, остановил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал ещё один финт. С утробным выдохом «н-на!», я наклонился влево и дёрнул плечо вперёд. Пацанчик повёлся и снял часовых. Вернее, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон. В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей скамейки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.

– Када ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! – орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.

Очки у неё были будто приклеены к переносице. Даже не вздрагивали.

– Ба! Ну перестань! Он первый начал! – притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов.

Палка была полой и больше гремела, чем причиняла боль.

– Ты из меня дуру не строй!..

Я потихоньку залез в родную телегу и затаился на передке, подальше от семейных разборок. Белобрысый сказал «ба», а чужих так не называют. Моя очередь подоспеет потом, когда возвратится Пимовна. Это тоже одна из взрослых традиций того времени: каждый успокаивает своего. Так что будет и мне сегодня «Звездюшкин».

«И подвернулся же под руку этот кашкарский петух!» Я с ненавистью взглянул на невзрачного пацана и почему-то подумал, что валить его надо было не встречным, а боковым. Ведь точка опоры была у него в тот момент на самых носочках.

– Чего это они тут не поделили?! – спросила бабушка Катя.

Так искренне удивилась, будто мальчишечьи драки – это такая же редкость, как заезжий «Зверинец», который заглядывает к нам в захолустье не чаще раза в год.

Она возвращалась к телеге с только что купленной сеткой-авоськой, наполненной пакетами и кульками из плотной жёлтой бумаги. В правой руке, на излёте, держала за горлышки две бутылки казёнки с пробками, запечатанными тёмно-коричневым сургучом. Наверное, из старых запасов. В удалённых магазинах «Сельпо» можно было свободно купить любой дефицит. Вплоть до японских туфель. Импорт в то время распространялся по торговым сетям централизованно, равномерно и более-менее справедливо. То, что в Москве отрывалось с руками, в сельской глубинке зачастую считалось неходовым, залежалым товаром.

«Ох, сладки гусиные лапки!» – когда приходилось к слову, повторял дед. «А ты едал?» – «Нет, я не едал, но мой прадед видал, как барин едал!»

Так вот эта эксклюзивная водка, которую бабушка Катя несла в правой руке, была для меня теми самыми «гусиными лапками». Не пробовал никогда и видел единственный раз на новогоднем столе нашей камчатской квартиры.

– Да вот, – подтвердила наблюдения Пимовны старушка в очках, – глазом не успела моргнуть, а уже поскубались!

– Сашка! – В глазах бабушки Кати промелькнули серые тени. – Не тебе ли Степан Александрович давеча говорил: «Веди себя хорошо, чтобы мне перед людями не было стыдно»? Это ты так сполняешь его наказ?!

Я сгорбился, потупился и засопел, всем своим сокрушённым видом демонстрируя чистосердечность раскаяния. Руки бабушки Кати, в отличие от её слов, двигались размеренно и спокойно. Сетку она аккуратно поставила в уголок, бутылки переложила рукавами моей фуфайки.