…Так навсегда!

Жара, деревня, кого-то хоронят. Нет картины печальней и безнадежней, чем сельские похороны в разгар лета. Самопальный оркестрик вразнобой выдувает что-то невероятно душераздирающее, и висит, и набивается в горло душная, шершавая пыль, и скулят бабки, все в черном, и медленно плетутся по дороге… и хоронят, небось, такую же. Кто же еще умирает – не такие же, как мы.

А однажды мы едем на экскурсию по Москве, нас заводят в церковь. Там темно и жутко, и ужасный, резкий запах… Экскурсовод что-то напутала, мы приехали не в то время, или опоздали, и взрослые тихо шепчутся: «Отпевание»… И бородатый поп поет, если это можно назвать «пением», и я спрашиваю у отца:

– А что это за бумажка у дяди на лбу?

И тот отвечает:

– Тихо. Так положено…

– А что там написано?

– Имя человека.

– А фамилия? – спрашиваю я.

И отец говорит:

– Богу не нужны фамилии…

Наверное, Бог хороший, догадываюсь я, хотя его и нет. Если называет по именам – значит, хороший. Нас в саду или школе, или в секции, когда хотят наказать или обидеть, всегда зовут по фамилии, я это не люблю, ненавижу, и мне кажется, что моя – самая смешная… А Бог, стало быть, – только по именам…

Я знал, что Алеше стало хуже. С марта он стал реже появляться в школе, а потом пропал совсем. Я навещал его, он не вставал, мы кое-как играли в настольный хоккей, но у него уже ничего не получалось, я поддавался и подставлялся, как мог, но все равно выигрывал, а он только слабо улыбался… Но я знал, что это пройдет. Уже же было плохо – и ничего, выбрался. Куда уж, кажется, хуже, ампутация – а вон, даже волосы выросли. Нога только – нет… Да и с чего, с чего умирать, когда весна и когда все вокруг – вот так, ведь дети не умирают, в конце-то концов, это бабки, и дядя с бумажкой на лбу… и снова взрезает это красивое и страшное слово – «метастазы»…

Мама сказала:

– Надо зайти, попрощаться…

И мы спускаемся, всего-то три этажа вниз, но так долго, и так непонятно и страшно, и крышка невыносимо, невыносимо красного цвета стоит, так буднично прислоненная к стене возле двери, будто это велосипед или клюшка, и мутит, и плывет перед глазами… И Алеша лежит, он такой же, как я видел его в последний раз, накрытый чем-то белым, что это, зачем, он будто спит, но я замечаю бумажку на его лбу, или мне кажется, нет, вроде точно есть, и я понимаю, что это все, он действительно умер, раз положили, и зачем-то размышляю, как на ней написано… если он мальчик – то, наверное, просто «Алеша»?

И отец спрашивает дома:

– Страшно?

– Страшно, – честно говорю я.

И он гладит меня по голове и говорит:

– Что бояться… мертвых не нужно бояться. Если кого и бояться – то живых…