Так говорил Заратустра

Мыслить подобное — это вихрь и кружение для костей человеческих и тошнота для желудка: поистине, болезнью кружения называю я такие мысли.

Скверным и враждебным человеку называю я учение это о едином, цельном, неподвижном, сытом и непреходящем!

Все непреходящее есть только символ![1] Поэты же слишком много лгут.

Но о времени и становлении должны говорить высочайшие символы: им надлежит восхвалять все преходящее и быть оправданием ему!

Созидание — вот величайшее избавление от страданий и облегчение жизни. Но чтобы явился созидающий, необходимы страдания, и многое в жизни должно преобразиться.

Да, много горечи — горечи умирания — вместит ваша жизнь, созидающие! Так становитесь вы защитниками преходящего и несете оправдание ему.

Чтобы сам созидающий стал новорожденным младенцем, должно ему стать роженицей и претерпеть муки ее.

Истинно говорю вам, через сотни душ проходил путь мой, через сотни колыбелей и родильных потуг. Сколько раз уже расставался я и ведаю последние, разрывающие сердце часы.

Но так желает созидающая воля моя, моя судьба. Или правильнее будет сказать: именно такой судьбы жаждет воля моя!

Все чувствующее страдает во мне, заключенное в темницу: но воля моя неизменно приходит ко мне как освободительница и вестник радости.

Воля освобождает: вот истинное учение о воле и свободе — так учит вас Заратустра.

Не желать, не оценивать, не созидать — пусть эта усталость будет всегда подальше от меня!

Даже познавая, чувствую я только радость воли моей, радость порождения и становления; и если познание мое невинно, то оттого, что живет в нем воля к порождению.

Прочь от Бога и от всех богов отвращает меня эта воля; к чему было бы творить, если бы они существовали!

Но снова и снова влечет меня к людям, к творчеству пламенная воля моя; так молот устремляется на камень.

О люди, в камне дремлет образ, образ образов моих! О, почему в столь грубом и безобразном камне суждено было ему покоиться!

Ныне же молот мой неистово разрушает темницу его. Пусть от камня летят осколки: что мне до этого?

Завершить хочу я начатое: ибо тень посетила меня — самая тихая, самая легкая тень однажды приблизилась ко мне!

Тенью явилась ко мне красота Сверхчеловека. О братья мои! Что мне теперь боги!

Так говорил Заратустра.

О сострадательных

Друзья мои, насмешливые речи достигли слуха вашего: «Взгляните на Заратустру! Не ходит ли он среди нас, словно среди зверей?».

Но лучше было бы сказать так: «Познающий ходит среди людей, будто они — животные».

Человека же познающий называет: животное с красными щеками.

Почему получил он такое имя? Не потому ли, что слишком часто приходится ему стыдиться?

О друзья мои! Так говорит познающий: «Стыд, стыд и стыд — вот история человека!».

И потому благородный предписывает себе не стыдить других: стыдливость повелевает он себе перед всеми страдающими.

Поистине, не люблю я милосердных, блаженных в сострадании своем: совсем лишены они стыда.

Если должен я сострадать, все же не хочу я называться сострадательным; а если я сострадаю, то только на расстоянии.

Я предпочитаю скрыть лицо свое и убежать прежде, чем узнают меня: поступайте так и вы, друзья мои!

Пусть судьба моя всегда ведет меня дорогою тех, кто, как вы, никогда не страдает, и с кем смогу я разделить надежду, пиршество и мед.

Поистине, так или иначе помогал я страждущим: но всегда казалось мне, что лучше бы делал я, если бы учился больше радоваться.

С тех пор, как существуют люди, слишком мало радовался человек: только в этом, братья мои, наш первородный грех!

И если научимся мы больше радоваться, то так мы лучше всего разучимся обижать других и измышлять всевозможные скорби.

Поэтому умываю я руки, помогавшие страждущему, поэтому очищаю я также и душу свою.

Ибо, видя страдающего, я стыжусь его из-за его же стыда; и когда я помогаю ему, я жестоко унижал гордость его.

Большие одолжения вызывают не чувство благодарности, а желание мстить; и если мелкое благодеяние не забывается, словно червь, гложет оно.

«Будьте же равнодушны, принимая что-либо! Оказывайте честь уже тем, что принимаете», — так советую я тем, кому нечем отдарить.

Но я — дарящий: охотно дарю я, как друг дарит друзьям своим. А чужие и неимущие пусть сами срывают плоды с дерева моего: ибо это не так устыдит их.

Однако нищих следовало бы вовсе уничтожить! Поистине, досадно давать им и досадно не давать.

А заодно с ними грешников и тех, кого мучает совесть! Верьте мне, братья мои, укоры собственной совести учат уязвлять других.

Но хуже всего — мелкие помыслы. Поистине, лучше уж совершить злое, чем помыслить мелкое!

Правда, вы говорите: «Удовольствие от мелочной злобы нередко предохраняет нас от серьезных злодеяний». Однако в этом случае не следует мелочиться.

Злодеяние — как нарыв: оно зудит, и чешется, и нарывает — оно заявляет о себе откровенно.

«Смотри, я — болезнь», — говорит злодеяние; и в этом его честность.

А ничтожная мысль подобна паразиту: она неугомонна — ползает, прилипает, прячется, пока все тело не станет вялым и дряблым от этих крошечных тварей.