Так было. Бертильон 166

Чичо поблагодарил и уже собирался выйти, когда сенатор спросил, есть ли у него невеста. Чичо ответил, что есть и они собираются скоро пожениться. «А что ты думаешь делать после свадьбы? — Постараюсь как можно лучше служить сенатору. — Чииичо, Чиичо, не подхалимничай, Чичо! Неужели все Чичо, которые служат Содронам, такие? — Да, такие. Я стану верной тенью сенатора, если только сенатор поможет мне подняться. — Подняться? Значит, Чичо, ты хочешь подняться? Но куда?» Седрон поблагодарил его за преданность и сказал, что поможет ему, когда он женится. Чичо сказал, что давно уже хотел попросить сенатора, но не решался, боялся, не будет ли это нахальством с его стороны, хотел попросить место в конторе по распространению лотерейных билетов; он узнал о нем от брата своей нареченной, который там работал, — так вот это место скоро освободится… и если бы сенатор мог… Но ему вовсе не легко достать это место; ведь теперь он не то, что раньше, теперь он не сенатор, и, кстати, пора бросить эту привычку называть его сенатором. «А ты не хочешь учиться, Чичо? Поступить в университет? Получить образование? — Да, то же самое еще в школе говорила ему учительница, только ведь ни к чему это; человек вырастает, вступает в жизнь и ни в чем таком не нуждается; все это остается в букварях, рядом с цветным изображением Хосе Марти. А, получив место в этой конторе, я бы мог прекрасно послужить интересам сенатора, простите, сеньора. — Моим интересам? А каким именно? — Политическим. — У меня теперь нет политических интересов. Политика ничего не стоит. — Я не хочу спорить с вами, сенатор, я вас уважаю… — Нет, нет, говори. — Вот вы со стаканом в руке лежите в этой комнате, в очень хорошей комнате, с кондиционированным воздухом, а я выйду отсюда и пойду к себе, в комнату на окраине. Но я хочу жить лучше. И это естественно, но к этой лучшей жизни надо и дорогу выбирать лучшую. А самая короткая дорога — это политика. — Ты хочешь зарабатывать на жизнь политикой? — Да. — Я начинал не с этого. Когда я был молодым, я хотел перестроить мир. А что получилось? Ни я, ни другие не смогли его перестроить. Мир оказался сильнее нас. И тогда мы стали такими, какими он хотел нас видеть. — Кто? — Мир, это он хотел, чтобы мы стали такими. Мы хотели перестроить жизнь, а не мечтали о политике. — А я хочу жить лучше, хочу выбиться в люди, и, раз уж вы говорите, что пробовали и не смогли… Но если я стану начальником в этой конторе, я буду делать все, что вы захотите… — Иди учиться, Чичо, помогай своей родине. — Какой родине? — Своей, вот ее знамя… не знаю, как это сказать. — Что до меня, то мне больше нравится «кадиллак». — А о Кубе ты никогда не думал? — Как это не думал? Каждый год двадцатого мая я пускаюсь в страшный загул. С одиннадцати утра надуваюсь пивом. — Значит, родина — это пиво. Так и надо написать в школьных учебниках: родина — это пиво; каждый гражданин должен заполучить «кадиллак»; политика — это искусство не оказаться на пустыре. А я в тридцать третьем, при Мачадо… — То было совсем другое время, сенатор. — То время, это время. Все времена одинаковые. И все времена разные. Пиво в тридцать третьем, и пиво теперь. — Я могу идти, сенатор? — Да, иди. Постой, как зовут начальника этой конторы? — Я завтра же узнаю, сенатор. — Ладно, я помогу тебе в этом деле».

И опять эта люстра с ее, точно слезы, прозрачными подвесками, и зеленые шелковые шторы, и птицы из мейсенского фарфора, и прохладный воздух, и стакан в руке. Вот во что обратилось время, что протекло с тридцать третьего года до этой минуты. Хорошую дорогу ты выбрал. Чичо тебе это только что доказал. А все остальные были пустыми мечтателями, дерьмом.

Когда Эрнестина Гираль вошла в комнату, Габриэль Седрон опять был в ладу с миром.

— Обед на столе, дружок, можешь спускаться.

— А я не успею быстренько принять душ?

— Обед остынет. Он уже на столе. Примешь душ вечером.

Эрнестина вынула из шкафа голубой толковый халат и домашние туфли из коричневой кожи. Поставив недопитый стакан на ночной столик, Седрон поднялся. Эрнестина ждала его, держа халат наготове; вот она вся тут: кости, плохая кожа, ипохондрия, счета из «Эль-Энканто», некрофобия, банальные притязания. Телефонный звонок помешал ему надеть халат; он поднял трубку. Выслушал, потом нажал кнопку переключателя и набрал на диске цифру два. «Это девочке», — сказал он Эрнестине, облачаясь в голубой халат.

Мария дель Кармен покрывала ногти перламутровым лаком, когда услышала телефонный звонок. Она сидела на постели, откинувшись на пухлую подушку; вокруг головы тюрбаном было повязано белое полотенце; она только что приняла дуга и вымыла голову и потому была еще в бледно-розовой нейлоновой пижаме, сквозь которую чуть просвечивали темные упругие соски… Мария дель Кармен подняла трубку. Звонил Тони.

— Как ты, дорогая? — спросил Тони.

— Очень хорошо, ничуть не хуже, чем когда мы с тобой расстались, а это было совсем недавно.

— Я звоню, чтобы договориться о времени: значит, в шесть я захожу за тобой.

— Пока мы доедем до Варадеро, уже стемнеет.