Так было. Бертильон 166

— Разве ты не понимаешь? При Батисте свободы не будет. Батиста — это убийства и насилие. У нас снова будет, как при Мачадо. Сколько времени понадобилось, чтобы установилась гражданская власть.

— Какая это гражданская власть?

— Гражданская власть, гражданское правительство. А теперь к власти пришли военные, теперь власть в руках у грубых и тупых людей: в руках военной касты.

— На Кубе нет военной касты. Ты говоришь так, словно речь идет о Германии. А у нас — удачливые сержантики да офицеры, мыслящие, как уличная шпана.

— Они-то и создают стиль: стиль дубинки и слабительного.

— По сути, это одно и то же. Грау и Прио тоже раздавали синекуры и приказывали убивать.

— Но у нас была свобода, можно было открыто говорить. А значит, была демократия.

— При Батисте тоже будет своя демократия. Ведь демократия — это только название. А название любое годится.

— Батиста не даст говорить.

— Говорить он даст, но только то, что его устраивает, как Грау и Прио.

— Нет, одной из ошибок Грау было как раз то, что он слишком всех распустил, позволял слишком многое.

— Не строй воздушных замков, Мария: для того чтобы отстаивать законность, необходима смелость. Иногда то, что поначалу звучит диссонансом, кончается полной гармонией. В Риме христианство преследовалось, а теперь, сама видишь, на протяжении уже двадцати веков оно представляет собой основу законности. Тех, кого в пятнадцатом веке считали отступниками, сегодня чтят как отцов протестантской церкви. Ты вот говоришь: демократия, то, другое. А в восемнадцатом веке французские аристократы вздергивали демократов на дыбу. Все незаконные намерения в конце концов становятся законными, если только достаточно долго упорствовать в них, заручившись достаточно вескими основаниями. Ты задумывалась когда-нибудь над тем, что многие короли поначалу были лишь пастухами и охотниками, и только необходимость сделала их воинами, а уж во время войны они проявили свои незаурядные качества, которые и привели их на трон? Вспомни британскую монархию, священную, добротную, непреходящую, прочную, респектабельную, традиционную до чрезмерности, олицетворение высшей законности; так вот, за всем этим кровь, предательство, отцеубийство, кровосмешение, заговоры. Всякая ересь в конце концов становится ортодоксальной. А власть оправдана тем, что облагораживает все, к чему прикасается.

— Это просто цинизм, макиавеллизм какой-то… не знаю. Мораль вовсе не так относительна.

— С точки зрения абсолютной нравственности политика — аморальна, а власть действует растлевающе. Никому еще не удавалось управлять людьми, не потеряв при этом частицу самого себя, не отказавшись от чего-то из своих прежних идеалов.

— Пускай не все идеалы, рожденные революцией тридцать третьего года, были осуществлены до конца, но часть их все-таки проведена в жизнь. Грау и Прио создали либеральное правительство левого толка, служившее народу.

— Ты на самом деле в это веришь, Мария дель Кармен? Ты не обманываешь себя? И Грау и Прио делали то же самое, что будет делать Батиста, абсолютно то же самое, что делали на Кубе все, начиная с Диего Веласкеса[110], и что будут делать до тех пор, пока мир останется таким, каков он есть.

— Не думаю, право. Ты слишком уж пессимист.

— Я не пессимист, а вот ты стараешься оправдать своего отца — прости, что я тебе это говорю, — стараешься найти основания уважать его. Разве сам он не порождение революции тридцать третьего года?

— Нет, просто я верю в человека.

— Не смеши меня. Человеческая суть едина во все времена.

— А что, ты считаешь, должны делать мы, раз произошел государственный переворот?

— Ничего… вернее, приспособиться к новой ситуации. И при новых порядках жить, как всегда. Батиста создаст правительство себе под стать. Чтобы участвовать В игре, надо выучить ее правила.

— Нет, Луис, нет, нет. Надо сопротивляться, насколько хватит сил. А если мы не окажем сопротивления, то в перевороте будет часть и нашей вины.

— Моей вины нет ни в чем, я ни в чем не принимаю участия.

— Но и не пытаешься ничему помешать.

— Что бы я ни делал, я бы все равно не смог помешать.

— Но если бы взялись многие, переворота можно было бы не допустить.

— Сегодня?

— Нет, переворот уже совершен. Но теперь начинается борьба.

— Да, борьба за то, чтобы отхватить себе кусок пожирнее. Я совершенно искренне одобряю всех, кто мчится сейчас в «Колумбию». Будь я политическим деятелем, я бы сделал то же самое.

— Это ложь: ты так говоришь, возможно, даже думаешь, но никогда бы так не поступил.

— А что собираешься делать ты?

— Не знаю, но что-то делать надо. Я до сих пор еще не узнала, где Тони, — сказала Мария дель Кармен, которую Даскаль уже начинал раздражать, и потому она подчеркнула слова: «что-то делать».