Так берегись

Иногда Агата говорила: «Этот город я знаю; это Авушаройя, столица страны Сомбайи, здесь живут только близнецы, по одному, без сестры или брата просто никто не рождается, поэтому в Сомбайи человек не может быть одинок. Близнецы из Сомбайи никогда не бывают похожи лицом, телом, ростом, манерами и походкой, но когда один из них пьёт вино, второй становится пьян, а если один из близнецов ввяжется в драку, второй, где бы он ни находился, почувствует на собственной шкуре каждый удар… А огненный замок вон на той дальней горе – главная святыня империи Ширру. Гора называется Туй-Ирани; что касается замка, никто не знает, как его имя, кто его строил, и кто поджёг. Факт, что он уже три тысячи лет горит, никак не может сгореть. Из-за этого замка в Ширру вечное лето, там отлично живётся, главное слишком близко к этой горе не подходить. А там, видишь, большое пятно белеет? Это не снег, а священная роща Шуайи, где растёт ровно семь сотен белолистных дубов; когда происходит большая беда, дубы роняют листья на землю, специально приносят такую жертву, чтобы людям меньше пришлось страдать».

Я не просто слушал Агату, а целиком погружался в каждый её рассказ, наскоро проживал фрагменты каких-то удивительных, не укладывающихся в голове жизней – наблюдал за горящим замком с высокой башни, шёл по роще, собирая белые дубовые листья в специальный ритуальный короб, замирая от незнакомого прежде, а потому не имеющего названия чувства, обнимал вернувшегося из долгой поездки брата-близнеца. Больше всего это наше бесконечное путешествие походило на сон, лишённый привычной логики, запутанный и такой счастливый, что с ним никакая реальная жизнь не сравнится, даже такая замечательная, как моя. Но сновидением оно всё-таки не было, я порой спохватывался и проверял, благо отличить сон от яви худо-бедно умею, у меня были хорошие учителя.

Всякий раз, когда я пытался встряхнуться – эй, погоди, я точно не сплю? – приходил в себя хотя бы отчасти, вспоминал о том, что, кроме чудесной поездки в поезде-наваждении и мелькающих за окном невообразимых миров, у меня есть другая, настоящая жизнь, моя спутница смотрела на меня с нескрываемой тревогой, просила: «Скажи мне ещё раз: „будь всегда“. Мне так спокойнее. Мне очень надо. Я хочу обязательно быть всегда. Очень страшно сейчас, когда всё уже получилось, себя и всё это терять».

И я, охваченный состраданием, в самом буквальном смысле, то есть явственно представляя, как на её месте – между жизнью и смертью, где всё так прекрасно, но шатко и ненадёжно – чувствовал бы себя я сам, повторял: «Пожалуйста, будь всегда». И всякий раз меня охватывало такое счастливое облегчение, словно это не мёртвой женщине-наваждению, а мне самому выдали официальное приглашение продолжать быть.

Не знаю, сколько это продолжалось. Вечность, как в подобных случаях говорят, но одновременно, навскидку, примерно пару часов. Хотя, конечно, грош цена этим моим подсчётам. У меня с восприятием времени и так-то не очень, а ощущать его ход, находясь внутри наваждения, отдельное искусство, которое я пока даже не начинал изучать; не уверен, кстати, что оно вообще существует – на то и наваждение, чтобы кого угодно заморочить, запутать, оставить навсегда в дураках.

Что я мог остаться в этих дураках действительно навсегда, не умозрительно, а на практике, ни на секунду не сомневаюсь. Но моя судьба милосердна – по самому крупному счёту, если только чудесные спасения моей шкуры считать, закрывая глаза на все её остальные выходки. Я и закрываю – примерно с тех пор, как пальцев на обеих руках для подсчёта чудесных спасений перестало хватать.

Вот и тогда, в очередной раз вынырнув из сладкого оцепенения – скорый поезд, вино, объятия, стук колёс, свежий ветер, удивительные земли и города, – я почти случайно заметил, что мои руки стали полупрозрачными, как будто сделаны из толстого цветного стекла, и это открытие меня, можно сказать, отрезвило. Даже жалкими крохами, оставшимися от моего ума, я понял, что означает эта прозрачность. То есть, что конкретно она означает, и какими словами называется это подозрительное состояние материи в книжках по магии, я не знал, но что хорошего в этом мало, понял сразу. Не следует живому человеку становиться прозрачным, если только это не следствие специального заклинания, которое он сам в здравом уме, ясно понимая, что делает, зачем-нибудь применил.

А я никаких заклинаний совершенно точно не применял. Я вообще забыл, что умею колдовать; да чёрт бы с ним, с колдовством, кто я такой и откуда взялся, тоже почти забыл, – вот о чём я с ужасом думал, когда усилием воли, какого в иных обстоятельствах наверняка хватило бы, чтобы осушить океан, или вздыбить горной грядой равнину, заставил себя встать на ноги, развернуться и сделать шаг. Звучит не особо впечатляюще, но более трудного дела я, наверное, в жизни не совершал.

– Ты куда? – всполошилась Агата.

Она выглядела так, словно сама только проснулась и пока тоже не очень-то понимает, что происходит, но на всякий случай решила, что меня лучше не отпускать.