Так берегись

Немая сцена была хороша. Коллеги смотрели на меня, как дети на фокусника. Даже Джуффин выглядел удивлённым, ну или просто любезно прикинулся удивлённым, чтобы меня порадовать; если так, отлично у него получилось, спасибо ему, мне как раз была очень нужна моральная поддержка, потому что я не выношу ревущих девчонок. Но сбегать на край Мира вот прямо сейчас было бы довольно неделикатно. Поэтому я мужественно сидел на подлокотнике кресла, гладил Кекки по голове и бормотал что-то бессмысленно-утешительное, что обычно говорят в таких случаях: «ничего страшного не случилось», «всё будет хорошо, вот увидишь», «ерунда, переживём».

– Два раза, – вдруг сквозь слёзы сказала Кекки. Очень невнятно, но я всё равно разобрал. Переспросил.

– Два раза она тебе приснилась?

Кекки кивнула и зарыдала ещё горше. Но оно и неплохо, такую интенсивность рыданий долго никто не выдержит. Вот и Кекки вскоре устала. Сказала, уже вполне отчётливо:

– Леди ничего от меня не хотела. Только встречаться, разговаривать и дружить. Ты же её бросил, совсем перестал приходить. И воскреснуть как следует, полностью, чтобы остаться жить с нами, бедняжка не может. Ей одиноко в этой удивительной грохочущей колеснице. Столько прекрасных чудес происходит, а поделиться не с кем. И не с кем поговорить. А теперь её больше нет, наверное! Потому что я… – Кекки снова захлебнулась рыданиями.

Беда с этими девчонками. Просто беда.

– От такой ерунды не исчезают, – твёрдо сказал я.

– Правда? – всхлипнула Кекки.

– За всю историю магии ещё ни одно наваждение не исчезло только от того, что кто-то кому-то о нём рассказал, – наконец-то вмешался Джуффин.

Мог бы и раньше прийти мне на помощь. Но ладно. Лучше поздно, чем никогда.

– Ну, может быть, если вы так говорите. Вы точно лучше знаете… – сквозь слёзы сказала Кекки. – Я так хочу, чтобы эта чудесная леди осталась! Жалко её ужасно! И кстати, она не забрала у меня силу, вообще ни капельки не взяла. Я же не идиотка! Если бы проснувшись, разучилась колдовать, сразу бы поняла…

– У меня она тоже силу не забирала, – сказал ей Шурф. – Первые несколько раз. Потом моя сила начала убывать – понемногу, сперва почти незаметно. А в последнюю встречу я не просто всей силы лишился, а весь, целиком чуть не исчез. Это наваждение очень интересно устроено: может питаться только теми, кто его любит. Причём обычной симпатии и заинтересованности недостаточно, я проверял. Во власть наваждения нас отдаёт любовь – безоглядная, искренняя, бескорыстная, когда всем сердцем хочешь, чтобы где-нибудь во Вселенной был этот поезд, и все удивительные миры, через которые он проезжает, и женщина, в чьём воображении они родились.

– Ну, не знаю, – шмыгнула носом Кекки. Слушая Шурфа, она почти успокоилась; всё-таки он удивительно воздействует на людей. – Мне кажется, я её полюбила. И всё остальное, что в окно видела. Горящий замок, водяной мост, летающий город, радужные фонари… Но, может быть, и правда, недостаточно сильно? Я просто не очень-то серьёзно к этому относилась. Всё-таки сны это просто сны…

– А ревела тогда чего? – укоризненно спросил я.

– Сама не знаю, – растерянно ответила Кекки. – Когда поняла, что ты догадался, так испугалась, что теперь всему конец! И даже увидела, как всё исчезает – грохочущая колесница, чудесная черноглазая женщина и все её удивительные миры, один за другим, гаснут, как падающие звёзды… Или мне только показалось, что я это увидела, а на самом деле, просто воображение разыгралось? Не знаю! Но мне стало так её жалко! Всё что угодно в тот момент отдала бы, лишь бы её спасти… Извините меня, пожалуйста. Сама от себя такого не ожидала.

– Ладно тебе, – улыбнулся я. – Не за что тут извиняться. На то оно и наваждение, чтобы кого угодно на ровном месте до ручки довести.

– А как ты себя сейчас чувствуешь? – спросил её Джуффин.

– Да вроде нормально, – неуверенно ответила Кекки. – Только почему-то кружится голова, но это потому что ревела…

– Попробуй поколдовать, – посоветовал шеф. – Любое простое, привычное для тебя действие. Да хоть внешность, например, измени.

Кекки провела рукой по лицу. Нос стал курносым и покрылся веснушками, а больше ничего не изменилось; впрочем, возможно, так и задумывалось, её первоначального замысла я не знал. Но после этого Кекки побледнела и сказала глухим, бесцветным, не похожим на её собственный голосом:

– Что-то мне как-то нехорошо.

В обморок она не упала, потому что Кекки есть Кекки. Я имею в виду, она только с виду легкомысленная девица, готовая зареветь по любому поводу, а на самом деле у неё железная воля и выдержка, как у старого ветерана войны за Кодекс. Такую в обморок ещё поди уложи.