Тайный фронт

Немец молчал, глядя в окно. Сосновский не торопил его, думая лишь о том, какие еще привести аргументы, как еще достучаться до этого в общем-то неглупого человека. И тут открылись ворота и на территорию комендатуры въехал офицерский автобус. Помощник дежурного подбежал к машине, открылась дверь, и оттуда стали спускаться детишки. Мальчики, девочки в возрасте от пяти до двенадцати или чуть постарше лет. Они озирались, смотрели с интересом и без всякого страха. Многие девочки держали в руках кукол. Одеты все были плохо, на многих были пиджаки или кофты с плеч взрослых людей. Помощник дежурного стал жестами звать детей куда-то, и тут солдаты пронесли в соседнее здание несколько пищевых термосов, за ним шел повар в белом переднике поверх солдатской формы и в белом колпаке.

– Что это? – машинально спросил Зауэр, глядя на детей, автобус, термосы.

– Это дети, Ульрих, – тихо ответил Сосновский. – Всего лишь румынские дети из концлагеря в Белжеце. Это уже вторая партия. Там не только цыгане и евреи. Там и дети неблагонадежных румын. Их находят, привозят, кормят и пытаются найти родителей, родственников. И знаете что важно? Тех детей, кто не нашел своих близких, забирают в свои семьи простые люди. Есть такая поговорка, что чужих детей не бывает. Слышали. Антонеску хотел уничтожить всех несогласных с его политикой, и Гитлер хотел. А для русских все дети – это прежде всего дети.

– Да… Дети, – тихо сказал немец. – Что будет с нашими детьми, с немецкими?

– Да ничего с ними не будет, – рассмеялся Сосновский. – Вырастут, пойдут в школы, в университеты, получат образование, профессии и будут отстраивать Германию и новое немецкое общество. Без вражды и ненависти. Ульрих, перестаньте во всех людях видеть себе подобных. Люди ведь в своей основе мирные существа, добрые, которые хотят дружить, а не враждовать. Вы это поймите, если в вашей голове есть еще что-то, кроме речей и гнусных сентенций Геббельса. Нет никакого расового превосходства, есть различия в цвете кожи, языке и культуре. И каждая нация имеет на это право, не посягая на права других наций.

– И вы такие добрые, что не расстреляете меня? – Зауэр повернулся к Сосновскому и посмотрел ему в глаза.

– Если вы останетесь врагом, захотите снова взяться за оружие, чтобы убивать, то вас точно убьют. Если вы перестанете желать убивать и поможете нам побыстрее закончить эту войну, чтобы жертв было меньше, тогда вам подарят жизнь. Но вам придется искупить вину.

– Предать своих, Германию? – с горечью спросил Зауэр.

– Каких своих? Бешеных псов, страдающих человеконенавистничеством? – взорвался Сосновский. – Кто вам свои? Садисты, убийцы, людоеды? Вы не видите, что творится в лагерях, вам обязательно показать абажуры из человеческой кожи, матрацы, набитые человеческими волосами, сады, удобренные пеплом, оставшимся от сожженных в печах людей? Это они вам свои? Никому не нужна больше такая Германия, которая убила миллионы людей, которая принесла ужас и смерть в Европу! Вы умные, образованные, вы постройте другую Германию, за которую вам не будет больше стыдно перед другими народами! И, что самое главное, не будет стыдно перед своими детьми, которые вырастут в новом счастливом мире без нацистов.

Зауэр играл свою роль просто замечательно. Все же действительно работа разведчика требует артистического таланта не меньшего, чем работа в театре или в кино. От него требовалось сейчас проявить недоверие, причем закономерное, которое не бросалось бы в глаза англичанину своей неожиданностью. Зауэр был немного насторожен и требовал гарантий и подстраховки. Причем лично для себя. Он, как неглупый человек, показывал, что понимает, что у этой войны будет только один конец и без вариантов. Германия падет, рухнет коалиция, и послевоенный мир будет поделен между победителями на сферы влияния.

– Вот он, тот самый Шенон Питтс, о котором говорил Сосновский. – Шелестов тихо толкнул Буторина локтем.

Виктор только недовольно что-то проворчал и снова навел фотоаппарат на двух человек в отдалении. Щелчок затвора, еще щелчок. А на тихой улице, к которой примыкал разбитый снарядами ангар, стояли две машины. Англичанин, покручивая в пальцах пенсне, делал удивленное лицо и пытался поймать немецкого коллегу на несоответствии в словах. Диктофон крутил пленку, запись шла. Зауэру удалось подвести англичанина к тому месту, где был спрятан диктофон, но насколько хватит пленки, сколько удастся записать ценной информации? Поэтому Шелестов и предложил фотографировать встречу английского агента и немецкого. Причем должны быть зафиксированы такие детали, которые не оставляли бы сомнений в том, что немецкая разведка и британская сотрудничают. Причем против советской разведки.

– Вы мне не доверяете, Ульрих? – спросил англичанин и удивленно вскинул брови, став похожим на университетского профессора, перед которым на экзамене студент начал вдруг нести полную чушь, хотя еще вчера отличался удивительным прилежанием.