Тайный брак

На лице Льва Алексеевича выразилось удовольствие, смешанное с недоумением.

— Он сам до этого додумался?

— Сам. Я только одобрила это намерение. Он просил, чтобы эта тайна осталась между ним и мною, и я дала ему слово никого, даже мужа, не посвящать в нее. Понимаешь теперь, как надо быть осторожным?

— Он значит, намеревается похитить Людмилу? — спросил Дымов. — А чем он докажет вам, что обвенчается с нею, когда она будет в его власти?

— Его любовь.

— Рассказывай это другим, а меня такими глупостями не проведешь, — прервал сестру Дымов. — Я требую большего. Я требую с ним личного объяснения.

Елизавета Алексеевна слишком хорошо знала брата, чтобы пытаться поколебать его решение.

— Хорошо, — произнесла она после небольшого колебания, — я скажу ему, что без вашего соизволения не могу решиться исполнить его желания.

— И это будет чистейшая правда, — сказал Лев Алексеевич. — А когда думаете вы действовать?

— Когда светлейший найдет возможным отлучиться из города на несколько дней, не возбуждая подозрений. За ним следят.

— Еще бы! Я знаю многих, которые дорого дали бы, чтобы знать то, что мы с тобой знаем! Знаю и таких, которые свое приплатили бы, чтобы нам способствовать.

— Но ты не беспокойся, — поспешил он прибавить, заметив тревогу, выразившуюся на лице сестры. — Никого я в наш заговор не посвящу. Надеюсь, ты все это сумеешь объяснить светлейшему, я же постараюсь повлиять на Людмилу.

— Ты хочешь сказать ей? — с испугом воскликнула Панова.

— Мне кажется, что не мешает предупредить ее об ожидающей ее судьбе. Хотя бы для того, чтобы она глупым испугом не поставила светлейшего в затруднительное положение.

— Ах, не надо, не надо! Пусть уж он сам, как хочет, объясняется с нею! Он сумеет, не беспокойся; ему не в первый раз, и, когда Людмила очутится одна с ним, вдали от своих, в незнакомой обстановке, — шелковою будет, вот увидишь. Уж ты мне поверь, я ее хорошо знаю. Главное — не надо, чтобы она что-либо подозревала, раньше чем узнает про отъезд Рощина.

Лев Алексеевич при имени Рощина вспылил.

— Что ты мне все этого дурака в нос тычешь? Персона какая, подумаешь! На всех страху нагнал. И маменька тоже ежится, когда про него вспомнит. Скрываете вы от меня что-то? Говори все без утайки, я должен все знать, — запальчиво произнес он, ударив кулаком о стол, возле которого сидел.

— Нам с маменькой кажется, что, если бы Людмила не любила Рощина, она не чувствовала бы такого отвращения к светлейшему, и никто меня не разуверит, что, если бы этой любви не поддерживали, она давно угасла бы.

— Кого же ты в этом подозреваешь?

— Бабиньку, разумеется, кого же больше? Рощин у нее бывает, она прямо заявила нашему отцу, что не откажет ему от дома, помнишь?

— И ты думаешь, что они там видятся?

— Разузнаю. У меня, если я захочу, и камень заговорит!

— А мой совет — этого вопроса лучше теперь не ворошить. Чем спокойнее будет Людмила, тем лучше. Да и старуху против нас восстанавливать небезопасно, она нам крепко может насолить. К ней милостив цесаревич с супругой. Подумай только, что за неприятная выйдет история, если она вздумает просить защиты против светлейшего у цесаревича. А от нее станется и это, она для Людмилы на все пойдет.

Лев Алексеевич не мог не согласиться, что сестра права, и, еще раз заручившись ее обещанием сообщить о невозможности обойтись без его содействия в затеявшемся против Людмилы заговоре, покинул дом Пановых в совершенно другом настроении, чем был тогда, когда вошел в него.

VII

Прошло дней пять с приезда Льва Алексеевича, и, по-видимому, все шло в доме по-прежнему, но это было только видимостью; нравственное состояние семьи было неузнаваемо. Все, начиная с хозяина дома и кончая последней судомойкой, находились под жутким гнетом ожидания таинственного события, которое должно было произвести переворот в жизни семьи не то к лучшему, не то к худшему. Что это за событие — об этом никто не осмеливался рассуждать, но все ожидали его с нетерпением, а на Людмилу Алексеевну смотрели с благоговейною жалостью, как на намеченную жертву честолюбия родителей и брата.

После разъезда гостей в памятный день ее ангела Лев Алексеевич заперся с матерью в спальне и разговаривал с нею очень долго. Горничная Екатерина, дремавшая в гардеробной в ожидании звонка, рассказывала на другой день в девичьей, что уже солнышко вставало, когда ее позвали укладывать барыню в постель. С отцом Лев Алексеевич отложил до поры до времени всякие объяснения относительно затеянной опасной интриги и просил мать уговорить мужа ни во что не вмешиваться. И, должно быть, сенатор нашел удобным последовать советам супруги: все замечали, что он избегал оставаться наедине с сыном и большую часть времени проводил в кабинете один, за бумагами.