Тайное имя — ЙХВХ

Казалось, Мессия только этого и ждал. Приблизился к Сарре и двум «бывшим своим». (Пфуй! Пфуй! Пфуй! Разведенному мужчине не подобает быть рядом с той, которую отослал назад к родителям.)

— Чем плох вам Хесускристо? — обратился Саббатай к окружившим его. — Мусульмане и те чтут Ису. Мы хуже, да?

Для кади это была запретная зона. Позволительно спросить: ему-то что? А то, что наведение мостов с христианами через голову османов — вот что! Попытка сговориться с румами за нашей спиной. Это государственное преступление. На том стояла и будет стоять османская веротерпимость. Ни вас, мусави, ни румов мы не понуждаем отказываться от своей веры. Хотите, будьте верны себе. Но если уж изменять Мусе или Исе, то только с Мухаммедом. Иначе — секир башка.

Три дня дал кади ему на сборы: седлай корабль, ваше величество, и дуй на всех парусах в Константинополь. А то, глядишь, по твоей милости и самому недолго по шее схлопотать… топориком.

Лопнувшее терпение кади могло бы насторожить. До сих пор стараниями богобратьев Иосефа и Эли он сквозь пальцы смотрел на бурливший еврейский котел, говоря себе: «Нехай во Франкском городе мятешатся, нам, татарам, все равно». Но когда евреи с франками вступают в сговор, чувство долга или чувство страха берет верх над жадностью. В годину суровых испытаний такое бывает с патриотами, все на свете проморгавшими. Моргает ли отрубленная голова? Чтобы не задаваться этим вопросом, кади перестраховался: три дня на сборы. А сам вперед корабля отправил гонца, который всегда наготове в измирской бухте.

Золотой голос Господа нашего Саббатая сводил с ума. Публика умирала от него, но прежде всего сам певец. В такие минуты он готов был одним движением, от полноты чувств, увенчать себя короной султана. Эти волшебные минуты длились часами, сутками. Потом Машиах впадал в уныние, и Сарра, Газати, другие надували его снова, возвращали его чувствам былую полноту. Никакого сознательного надувательства. Это делалось из любви к музыке, из потребности в музыкальном сопереживании.

Всех охватил неописуемый восторг, когда стало известно, что через три дня Саббатай отбывает в Константинополь — сместить Мехмеда Авджи («Охотника») и провозгласить себя Царем. Накануне он раздавал земли и царства. Больше других досталось Иосефу и Эли, один богобрат нарекался Царем Всех Царей, другой — Царем Царей Иудейских. Саббатай многих сделал царями и князьями, открыв каждому — включая городского нищего Рубио — чьим воплощением, какого израильского или иудейского царя, он является. Благочестивого казначея и откупщика госпошлин Рафаэля Халеби ожидал престол царя Иоаса. В уличном попрошайке Рубио жил царь Иосия. Это к нему пытался подкатить богач Пенья, отец девочки-пророчицы. Хаиму Пенье было отказано какое-то «особое царство». «Поменяемся, — предлагал Пенья Рубио, — с любой доплатой». Но нищий отвечал богачу с презрением: «Не нужны мне ваши деньги». — «Я не для себя, я ради дочки». Нет, ни в какую. Рубио сам хотел быть царем Иосией.

Для Сарры повторилось, только с большим размахом, уже пережитое ею однажды. Шумное ликование еврейской улицы. Они пожирают глазами Мессию — в изукрашенном по-царски кафтане, с развевающимися зелеными лентами на острие шляпы. А следом за ним я, Сарра, — в наряде, которому позавидовала бы сама царица Савская.

Но и румов — жителей верхнего города — хоть отбавляй. По любому больше, чем в Ливорно. И тоже были в курсе ставок. Три против одного, что дело идет на коду. Евреи получат не им обещанное царство, мы — не им опять же обещанное светопреставление. Наступил 1666 год, страшно.

(«Царство Мое не от мира сего; когда бы от мира сего было Царство Мое, служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям» (Хесускристо).)

Всходили по старшинству: Саббатай, Сарра. Последним — Примо. Если «последние будут первыми», то первые, ясное дело, будут наоборот. Самуэль Примо нес перед собой походную канцелярию: ящик с бумагами, перьями, чернильницей.

У трапа стояли двадцать шесть человек те, кого Саббатай приблизил к себе: цари, князья, пророки. И вид они имели разом и горделивый и жалкий. Не то чтоб утро вечера мудреней — а утро выдалось седое, туманное, не вязавшееся с величием и торжественностью момента: хмурый горизонт, оттого что мачта грозила ему пальцем, только больше нахмурился. Но даже не о погоде речь. Искорки здравого смысла присущи и самым невменяемым из заговорщиков. Этим двадцати шести, за вычетом Рубио, было что терять, и готовность, больше того, безоглядное желание всего лишиться, все сбагрить за бесценок в ожидании «новой земли и новых небес» не отменяло ни оглядки, ни сомнения. Хотя оглядка всего лишь нервный тик, а сомнение — мелкий бес. Можно сказать, ужас обуял двадцать шесть еврейских комиссаров. А можно сказать, дух захватило. Все можно. Теперь, с приходом Мессии, можно все, и оттого захватывает дух и охватывает ужас.