Хорошо сложенный человек переполнен энергией. Он по всем направлениям пересекает площадь в двадцать квадратных метров, затем с размаху садится на вторую металлическую выдвижную полку, устроенную значительно ниже первой и заменяющую стул. Удар за ударом он бьет крепким кулаком по железной полке стола, барабанит пальцами по железу, стискивает пальцами виски и ерошит волосы. Затем он снова хватает карандаш и пишет:
«Толстый мерзавец Пачули, настоящая фамилия которого Кельтер, Иероним Кельтер, судившийся в Одессе за торговлю несовершеннолетними девушками, под фамилией Ергопуло просидевший четыре года в парижской тюрьме за подлог и мошенничество, обвиняет меня в узурпировании верховной власти и распродаже территории Эритреи. Я горжусь этими обвинениями. Я узурпировал верховную власть в Эритрее, он узурпировал право подписи чужого чека. Я распродавал Эритрею, он был контрагентом публичных домов Александрии и Константинополя».
Эта фраза, четко и разборчиво написанная на листе бумаги, приводит в настоящую ярость Париси. Одним прыжком оп бросается к двери, приподымает козырек над прорезанным в двери отверстием и кричит так громко, что голос его гулко разносится по каменным, похожим на туннель, коридорам цитадели:
— Мошенник и продавец живого товара!.. Будь ты проклят!
ШЕФ ДЕПАРТАМЕНТА БЛАГОДЕНСТВИЯ
В половине второго ночи Густав Корн сидит в кресле, ярко освещенный рефлектором электрической лампы в сто свечей. По ту сторону рефлектора в полутьме неясные очертания внушительной фигуры, яйцеобразная лысая голова и неестественный даже для такой толщины, упирающийся в край письменного стола живот. Два винта вентилятора вращаются по обе стороны отвисающего подбородка.
— Вы действительно то лицо, за которое себя выдаете?..
— Сударь, если вы себе дадите труд заглянуть в труды второго Всегерманского съезда египтологов, вы найдете мою фотографию в общей группе.
— Густав Кори, египтолог?…
— Так…
— Вы выразили желание видеть весьма опасного государственного преступника?
— Да, и возместить все убытки, которые понесет от этого ваше отечество.
Толстый человек тяжело дышит, держа голову в направлении крутящихся вентиляторов.
— Весьма рад…
Из-за рефлектора тянется рука с портсигаром.
— Был бы весьма рад вам служить…
Влажный, толстый человек говорит по возможности благожелательным басом.
— Еще сегодня утром я убедился в непримиримости и упорстве этого преступника. Он наотрез отказался сниматься в тюрьме для фильмы уважаемого Леопольда Волькен-крацера, он даже отказался дать автограф двум весьма состоятельным туристкам…
«Париси, — сказал я ему, — не все ли тебе равно?.. Как-никак, это прибыль для государства»… Что же касается просьбы г. профессора о свидании, то удовлетворить ее…
— М-р Тангль тоже убедительно просил вас…
— Нет нужды в просьбах, но…
— Может быть, на особых условиях?.. Уверяю вас, я проехал три тысячи километров… Я не могу вернуться… Это не какой-нибудь автограф для путешествующей психопатки.
Шеф департамента благоденствия вытер лоб и шею большим шелковым платком и почти жалобно сказал:
— Уверяю вас, друг мой… Департамент народного благоденствия обязан оказывать услуги уважаемым гостям-иностранцам, но в некоторых случаях это выше наших сил. Может быть, вы удовлетворитесь фотографией?.. Превосходная фотография в полной парадной форме, снята за неделю до… Или, например, могу предложить письмо интимного характера, адресованное одной опереточной артистке в Вену… подлинное письмо Париси, написано только вчера.
— Я стою за свидание… пусть при свидетелях..
— Уверяю вас, никак невозможно… письмо или фотография…
— Вы говорите — письмо?
— Подлинное… Причем вы можете оставить его у себя, при условии…
Густав Корн хрустит суставами пальцев, расправляет в нетерпении плечи и думает:
— Хорошо. Давайте письмо…
Шеф департамента открывает папку, отложив в сторону лист бумаги, исписанной карандашом, вскрывает большой запечатанный конверт и, придерживая двумя пальцами за угол, передает Корну четырехугольный плотный лист почтовой бумаги.
— Обратите внимание… Подпись «Фердинанд Париси»… Предпочитаю уплату валютой.