Тайна «Хорнсрифа»

— Понимаю… Какой негодяй! Но почему же вы тогда вчера вечером так сказали о себе, что вы…

— Да, я так сказал, — перебил его Шюттенстрем. — Потому что, когда я на мостике намекнул Фишелю об этих его темных делишках, я подумал сначала, что это шантаж с моей стороны. В сущности, так оно и есть. История с фирмой и дело Шмальфельда — совершенно разные вещи. А порядочный человек не станет копаться в старых грехах, чтобы заставить другого сделать что-то, не имеющее к прошлому никакого отношения.

— Чепуха!.. О, простите! — доктор Бек был взволнован.

— Я полагаю, господин Шюттенстрем, что теперь вы думаете совсем иначе. Во-первых, оба дела Фишеля имеют некую внутреннюю связь. А во-вторых, я уверен, что на кодекс чести, которым руководствуются порядочные люди, таким типам, как Фишель, в высшей степени наплевать. Ваше слово «шантаж» здесь совсем неуместно!

— Доктор, это не только ваше, но и мое мнение. К нему я пришел сегодняшней ночью. Я рад, что вы думаете так же.

— Вот только одно мне не по душе, — возразил Бек. — Если Шмальфельд был поверенным этой фирмы, то он, следовательно, в известной степени человек образованный. Он не должен был поднимать руку на казначея. Я считаю это самым тяжким оскорблением, которое только может быть.

Шюттенстрем осторожно поставил чашку на стол и возразил:

— Но ведь это действительно только по отношению к нормальным, то есть порядочным, людям. Казначей знал, что девушка-еврейка для Шмальфельда не просто случайная знакомая из порта. Он, видимо, полагал, что имеет право, в силу своего так называемого «мировоззрения», обозвать невесту Шмальфельда жидовкой и уличной девкой. Тут уж некогда было думать о самообладании и приличиях, о чинах и знаках различия! Я прекрасно все это понимаю. Такое мужественное поведение Шмальфельда вызывает у меня чувство глубокого уважения! — Шюттенстрем решительно произнес эти слова и, наклонившись к доктору Беку, посмотрел ему прямо в глаза, как будто хотел заставить его согласиться с собой.

После непродолжительного молчания Бек заговорил:

— Господин Шюттенстрем, — он положил руку на плечо Шюттенстрема. — Вы правы. Я вспоминал наш вчерашний разговор. Это очень хорошо, что есть еще люди, которые не утратили мужества и отстаивают человечность в этом мире бесчеловечности!

— Значит, мы с вами солидарны в этом вопросе. — Шюттенстрем встал. — Пойдемте. Мне еще надо отдать кое-какие распоряжения. И вы знаете, доктор, — его глаза заблестели, — я очень рад, что вы оказались здесь, на моем корабле!

…Командир и Лангнер молча стояли на мостике. От раздумий Шюттенстрема отвлек громкий голос Кунерта, раздавшийся, казалось, у самого уха:

— Новой вахте построиться для развода! — На лице Старика появилось полусердитое, полувеселое выражение.

«Задается Кунерт», — подумал он про себя.

— Ну, я возьмусь за него. Мое судно не казарма! — проворчал он под нос и с опаской посмотрел на матроса Геллера, поднимавшегося к «вороньему гнезду».

Геллер был еще «салагой» и всего лишь во второй раз отправлялся в рейс на «Хорнсрифе». Наверху, в «вороньем гнезде», сидел Клок — ефрейтор Клоковский, один из тех, кто говорили, будто видели привидение. Поглядывая вниз, он строил рожи. Прежде чем вскарабкаться наверх, Геллеру пришлось помучиться, его мутило, то и дело темнело в глазах. При подъеме нельзя смотреть вниз, но матрос не удержался и взглянул. У него сразу же закружилась голова. Наконец он добрался до Клока. Спазмы в горле не давали дышать, Геллера вырвало. Плавные, убаюкивающие покачивания судна на мертвой зыби Атлантики здесь особенно ощущались.

— Потрави, малышка! — добродушно посоветовал Клоковский, помогая своему сменщику взобраться в гнездо. Потом он пробормотал положенные фразы о сдаче вахты и отдал Геллеру бинокль. Кивнув ему еще раз, Клоковский стал спускаться вниз и снова посоветовал:

— Да-да, трави, братец. Рыбам ведь тоже надо что-то есть!

* * *

На мостике подводной лодки «U-43» стоял вахтенный офицер обер-лейтенант Краус. С первого взгляда можно было понять, что он охвачен беспокойством. С того момента, как командир сказал о шуме винтов, его начало лихорадить. Это было не просто волнение, а что-то вроде охотничьего азарта, появляющегося при приближении к дичи. Краус не отрывал глаз от горизонта. Вдруг он опустил бинокль. Что это? Неужели он устал? Протерев глаза, он снова начал рассматривать горизонт. Волнение охватило Крауса. Не может быть, чтобы он сейчас не увидел бы чего-либо более определенного! Продолжая всматриваться слезившимися от напряжения глазами, он размышлял о том, что будет, если ему повезет и он потопит приличную посудину? И это сделает он, Краус, к которому командир лодки относится с неприязнью. Ну тогда Краус показал бы им всем, чего он стоит… Стоп! Горизонт опять стал ясно виден. Неужели он настолько увлекся своими мыслями, что не заметил, как пелена, окутывавшая горизонт, вдруг исчезла? С удесятеренным вниманием он снова стал всматриваться в даль.

— Передать командиру! Справа по борту дым!