Тайна исповеди

Дед разговаривал со мной на всяких языках. Обычно – на украинском, это было для него как дышать. Я, конечно, перенимал, с детским автоматизмом, и лопотал, и начинал понимать, и брался читать какие-то книжки, где были престранные литеры (зачем-то я сюда подсознательно вставил не что иное как украинизм, лiтера – это по-русски будет «буква») – i, 1 & е. После родители, дома – когда я оказывался в их квартире, при том что мне не было точно известно, где ж мой дом на самом деле, тут или там, – поправляли меня и со страстью выталкивали, переводили мою жизнь обратно на русский путь, который они сами выбрали себе, во взрослом уже возрасте – и в основном таки перевели. Я потом не то что про это забыл, но как-то вывалился из той темы, и память о той развилке языков и культур приглушилась, на время даже и стерлась. И когда мне случалось заговорить на украинском, с людьми, которые русского не знали совершенно – к примеру, с молодой туристкой из Канады, у нее был украинец дед; или со стариками ветеранами СС, которых было много в первые пост-совецкие годы еще живых, да хоть в той же Америке. И они удивлялись: откуда ж это я, живши в Донбассе, знаю мову? «За це вас можна шанувати». Я что-то им в ответ бормотал про школьные уроки украинского, в таком духе, но и сам чувствовал: что-то тут не так, не в ходу ведь в Донбассе украинский, вывески типа «Перукарня» или там «1дальня» – не в счет. Про жизнь у деда я как-то не догадался вспомнить и – этим все объяснить, коротко, доходчиво и убедительно. Так бывает: что-то в жизни от тебя прячется, а потом открывается, обнажается, и ты удивляешься – как раньше не мог этого заметить?

Еще дед говорил со мной на немецком.

Который, в моем детском понимании, у него с фронта. Ну а как же, враги, война, как иначе, надо знать немецкий, иначе как же воевать и побеждать. Небось все фронтовики бегло шпрехают.

Когда я из младшего младенческого возраста перешел в первоклассники, то услышал от деда про то, как он с костылями своими, комиссованный и списанный вчистую, командовал пленными немцами, на стройке – в конце войны и еще какое-то время после. Это, конечно, было натуральное погружение, и еще, конечно, мотивация.

– Приходилось тебе фашистов убивать? – приставал я.

– Ну да.

– На стройке, да? Прям там?

– Ну что ты. Они же пленные, без оружия. Так нельзя!

– А как же ты на войне, на прошлой, которая до последней была – стрелял же безоружных? Если они совсем плохие, то ведь можно?

Дед в ответ на это ругался, он волнения он просто заходился, казалось, вот-вот задохнется, захлебнется злостью, рука его скребла по бедру, и было непонятно, то ли он валидол пытается выхватить из кармана, то ли нитроглицерин, то ли по старой памяти рвет ремешок кобуры, которой внезапно почему-то не оказалось на привычном месте. Он прогонял меня к моим мне порученным, но почему-то в срок не доделанным делам.

Но все равно немецкий мы с ним продолжали учить, вот так запросто, по-домашнему, небрежно, ну как в старину к благородным детям приставляли гувернера-француза. А тут был не гувернер и не дядька – а дед, два в одном флаконе, который учил меня всему – от завязывания шнурков и метания ножичка до иностранной мовы. Он, к примеру, был ужасно недоволен моей манерой размахивать портфелем на ходу, решительно требовал держать руку строго вертикально и, как ни странно, в этом преуспел. Я этому научился, представив себе, что это не портфель, а шашка в ножнах на боку, ее положено придерживать рукой, чтоб оружие не болталось туда-сюда. Кстати, у деда, небось, из подсознания всплывала память о шашке, когда он смотрел на мой мотающийся туда-сюда портфель.

Надо сказать, что и на русском мы разговаривали тоже. Правда, редко. В тех случаях, когда в дом приходил кто из посторонних, чужих, почтальонша, к примеру, или гости – да хоть те же мои родители! Чаще всего для последних это и делалось. При них, не сговариваясь, мы переходили с нашей тайное теплой родной мовы на холодную чужую. Возможно, дед так хитрил потому, что не хотел спугнуть сына с невесткой, ведь тем казалось, что городская карьера лучше сложится с русским как первым, как бы родным. Такое у меня ощущение. Украинский виделся им языком непрестижным, сельским, простецким. Родители его знали, замечательно понимали, он же был им не чужой, то и дело они сыпали пословицами и поговорками и даже цитатами из песен, да даже и пели! Но – оба задвигали этот второй язык, который в их юные годы был первым и главным, назад, в темноту, за шкаф, в чулан, мужественно и прогрессивно сражаясь с, как им, небось, казалось, идиотизмом деревенской жизни.

Глава 5. Война и немцы

Я знал и еще про одного своего деда, которого, правда, никогда в жизни не видел, и это было для меня трагедией с самого начала, потерей, с которой я не желал смиряться. Тогда мне казалось, что если не смириться – то непременно победишь и всё будет по-твоему. Даже если это против всех правил и законов. Включая законы природы.

Там было так, в жанре плаката: «Никто не забыт».