Тайна исповеди

Много было непонятного в этой сфере жизни, но в какой-то момент мне открылась истина. Я понял, осознал, что женщины – не человеческие существа, не люди, как мы, но – природа, часть природы, явление природы, и есть вещи, о которых с ними бесполезно разговаривать. Это как беседы с деревьями или с дождем. Речи старого завязавшего зека, с которыми тот обращался к березам, были вписаны в сценарий «Калины красной» как раз для того, чтоб обозначить эту пропасть между людьми и природой: на зоне же ни лесов, ни женщин и всё становится ясно. А на воле это трудней понять.

То, во что мы с подружкой играли, – не имело никакой связи со взрослой жизнью. Я понимал это как глупую девчачью игру, ну вот примерно как девки бессмысленно прыгают со скакалками. Занятие, недостойное мужественного солдата, каковым я вполне был в своих глазах. Я сидел, глядя на эти прислоненные друг к другу (или друг к подруге?) маленькие смешные детские штучки, и молчал, и думал о том, отчего девки так глупы и почему они не могут жить по-человечески. Отчего они так неразвиты, отчего ж заблуждаются и увлекаются ерундой и, кстати, интересуются глупостями, вместо того чтоб быть с нами, быть как мы, жить правильной жизнью и играть в понятные, достойные, умные игры – а не вот так жалко и стыдно елозить.

– Давай, двигай, ну, что же ты застыл?

Кажется, мы уже стояли на коленях, лицом друг к подруге. Я не стал спрашивать, чем именно I should двигать, и замешкался на пару секунд, чтоб определиться с направлением колебания. Чтоб вперед – это было нереально, так не делалось, не с руки и вообще. Влево-вправо – тоже никак, не было простора. Оставалось только вверх-вниз. Ну вот я начал вверх-вниз. По ее лицу я понял, что вот приблизительно так и надо, раз она не возражает и не злится.

Сколько продолжался этот сеанс? И какая была продолжительность других сеансов позже? Поди всё упомни, там, в памяти, накоплены такие горы мусора из обломков битых файлов, скопившихся за полвека с лишним. Я не помню даже дурацких слов, которые были придуманы кем-то из нас для обозначения глупостей и этой девчачьей бессмысленной игры. Кто, кстати, их придумывал? Я? Она? Какие-то другие дети? Но как эти слова распространились по детскому народу, ведь они же были секретными? Или девчонки обсуждали такое между собой? И это был тайный женский язык их закрытого мира, куда я был зачем-то допущен? (Скорей всего, они всегда выбалтывают свои секреты, легко и непринужденно, сдают тебя с потрохами, каждый может составить свой список подстав, и не бывало так, чтоб хоть одна во взрослой жизни скрыла свое с тобой приключение, выбалтывают – просто для развлечения, или чтоб подняться в рейтинге, или пойти на рейдерский захват еще одной пары яиц.) Для чего они выходят из своего мира в наш, неся в него свои улитки, ракушки и абрикосы? С этими их нижними дамскими соплями, которые практически невозможно вытерпеть тонко чувствующему брезгливому человеку?

Да, этот мир несовершенен и вообще устроен довольно глупо. Вместо того чтоб сражаться или хотя бы путешествовать по всяким опасным местам, люди ходят на унизительную скучную работу, распускают слюни, возятся с глупыми кривляками-девчонками – и в итоге тратят свою драгоценную жизнь зря.

Повозившись так, мы, наконец, переходили к нормальным человеческим играм. Я вздыхал с облегчением, отмечая: вроде и она была довольна, что всё это кончилось. Зачем же тогда было и начинать, если она рада, что оно завершилось? Но обзывать ее непоследовательной дурой на этом основании я всё же не стал.

Глава 4. Мова