Тайна дразнит разум

— Но, но, товарищ редактор! Самокритика — вещь полезная, но в данном случае ты прав: Мендель — лжеученый, а Калугин подражает ему — выводит из житейских «горошинок» числовые закономерности, — латыш засмеялся. — Великие ученые только мечтают открыть ВСЕОБЩИЙ закон сохранения, а Калугин всех опередил…

— Конечно! — не утерпел Кибер. — В своем отечестве нет пророков! Зато есть Циолковские!

— Вот-вот! Когда ракета взлетит к Луне, тогда и вспомни Циолковского! — ледяным взглядом Клявс-Клявин охладил горячего калугинского заступника. — А пока мы имеем дело с утопистами, с той разницей, что калужский — научный фантаст, а новгородский — лжеученый, Мендель номер два! — Вскинул руку. — Конец прению! Сейчас не до философии. Нас ждут рабочие и крестьяне. Ставлю на голосование…

Он поднял над столом листок с заготовленной резолюцией. Николай Николаевич невольно вспомнил старый суд, когда господа присяжные заранее выносили приговор революционеру:

— Прошу последнее слово!

— Здесь не суд, а заседание бюро губкома! — грубо отказал председательствующий и заглянул в шпаргалку. — Признать, что товарищ Калугин Н. Н. не специалист, а дилетант в области философии, почему и скатился к ревизии материалистической диалектики, к ее вульгаризации, схематизму. Упрощенцу нельзя доверить теоретический журнал Новгородского губкома. Запретить ему выступать с лекциями на философские темы. Поручить товарищу Пучежскому А. М. выступить в местной газете и журнале с разоблачением идейных ошибок…

Он не договорил. В кабинет стремительно вошел Воркун, одетый по форме, и объяснил:

— Задержался. Говорил с Москвой. На совещании архивистов рижский коммунист опознал в нашем Иванове провокатора. Его забрали. Он признался, что был агентом царской жандармерии…

Из рук Клявс-Клявина выпала записка и, скользнув по краю стола, упала к ногам Калугина. Резолюция была написана рукой Пискуна. А чекист еще сильнее загудел:

— Предатель партии, смягчая свою вину, сумел доказать, что он тайно помогал ГПУ, и подтвердил это свежим донесением — разоблачил сына урядника…

Воркун взглядом прижал Пучежского. Тот закрыл лицо дрожащими ладонями…

(А Иванова в самом деле не расстреляли; в конце двадцатых годов я видел кинохронику, посвященную Соловецким островам. На экране промелькнул знакомый недоросток в очках. Пискун, будучи ссыльным, водил экскурсии по старинному монастырю. Зато Пучежский, исключенный из рядов партии большевиков, вскоре застрелился.)

Сообщение начальника губотдела ГПУ конечно же помешало зиновьевцам приписать Калугину ревизионизм марксистской философии, но это не помешало Зиновьеву «повысить» его в должности: ему, преподавателю совпартшколы, доверили заведование педагогическим техникумом на окраине Северо-Западной области.

ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ

Начал с Колмова. В прохладном парке больницы мать что-то шептала ромашке. Цветок она зажала забинтованными руками. Сын не сказал, что его направляют в Белозерск. И все же сердцем она почувствовала разлуку: поцеловала его в щеку. Расставались у волховской воды напротив Антониевского монастыря, озаренного утренним солнцем.

Николай Николаевич хотел вызвать перевозчика через реку, но ему отказал голос. Пришлось махать панамкой, свистать, словно как в детстве гоняя голубей.

Милая сердцу антоновская березовая роща. Еще юношей он одну дорожку посвятил Гераклиту, вторую Гегелю, а третью Герцену. Матери так и говорил: «Иду в рощу трех Ге». Глеба дома не оказалось: «Наверное, ищет меня».

А вот совпартшкола на Московской. Это большое здание — бывшая мужская гимназия, где Коля был отмечен золотой медалью и где полюбил историю.

Подходя к аптеке, он услышал ругань и свист кнута. Хилая лошаденка тщилась поднять в гору непосильный груз: окованный железом сундук, дубовый комод и швейную машинку. Возчик, небритый, потный, в посконной рубахе, нещадно хлестал кобыленку. Калугин кинулся к нему на помощь:

— Тяни за оглобли! Я сзади! А ну, голубушка!

Гнедая почувствовала подмогу и, собравшись с силой, вытянула поклажу. Николай Николаевич забыл про дорожный одеколон…

На мосту он встретил Мишу Иовчука, молодого теоретика: тот обещал статью для журнала «Ленинец». Калугин напомнил ему о статье, хотя и знал, что журнал теперь ему не возглавлять.

(Дорогой читатель, впоследствии М. Т. Иовчук станет историком русской философии, членом-корреспондентом АН СССР.)

Возле яхт-клуба вспомнилась Берегиня: «Артистки чахнут без сцены. Вряд ли поедет со мной в глушь — Белозерск не Северная Пальмира».

В Кремле не пройдешь мимо скульптурного ансамбля Микешина. Берегиня называет его «бенефисом Тысячелетия России». Заслуженный юбилей! Но кто в ней победит: историк или «Вечерний соловей»? В Париже отец ее дружен с Алексеем Толстым, Куприным, Алехиным, Рахманиновым, Буниным. Все они мечтают вернуться на Родину. Нет, Ольга Сергеевна не покинет Россию, останется на родной земле декабристов.

Спасаясь от навязчивой мысли, старый холостяк зашел в Исторический музей. Вход здесь особый: дверь под старину — в железных плитах. За столиком важный кассир, он же страж, встретил знакомого краеведа улыбкой: