Тайна дразнит разум

— Перед нами шекспировская хроника в бронзе. История везде противоречива. Утверждайте передовое, ведущее!

«Вот она, диалектика в действии», — облегченно вздохнул Иван, а Пучежский опять насупился до бледности:

— Как это «утверждать»?

— А так, голубчик, вспомни мудрого старца: «Это с какой стороны подойти».

— Я признаю один подход — подход Герцена и Стасова. Они неистово поносили микешинский дифирамб самодержавию. Для них сей предмет — памятник тысячелетнему гнету!

— Верно! Как же иначе? Герцен, живя за границей, судил о памятнике по газетам. Официальный проспект — это же действительно ода монархии…

— А Стасов?

— Тоже видел, как Романовы пытались примазаться к великой славе великой державы. Другое дело — Союз свободных республик: он корнями уходит в Русь, то есть в дружбу народов, что убедительно и художественно показано Микешиным…

— Этакое громадьё! — выпалил Пучежский.

— А разве Россиюшка не громадна?! Смешно самую обширную державу в мире изобразить изящной статуэткой. Россия многогранна — и монумент многогранен. И одна грань, заметьте, зеркало русской революции…

— Что-о?! Куда хватил! — гоготал Пучежский. — Где тут Разин, Пугачев, декабристы?

— Сила искусства, друг мой, не в перечислении: одна статуя может опрокинуть смысл самодержавия.

— Чепуха! Статуя не иголка: не спрячешь! Да и Микешину это не по плечу!

— Почему же? — взъерошился историк. — Родился в доме партизана восемьсот двенадцатого года. Отцовские рассказы о дерзких налетах, ратные доспехи, песни, стихи. Сила примера. И сын не испугался — один поехал в столицу. Более того, пробился в Академию и стал художником-баталистом…

— Придворным!

— Неправда! — осадил Калугин. — Микешин — народный художник. Он, выходец из народа, всегда служил народу: лубки, доступные иллюстрации, статуи Минина, Ермака, Сусанина и других народных героев. Его признали Россия, Югославия, Португалия и сам Париж: кстати, Готье нарек его Российским Микеланджело. Однако слава не притупила меч художника…

— Где удары меча? — оратор вскинул голову. — Не вижу!

— Считай! — Калугин, улыбаясь, не спускал глаз с монумента. — Где это видано: царские смотрины без ПЕРВОГО царя Руси? Нет Ивана Грозного! Ему не прощен ничем не оправданный разгром Великого Новгорода. Итак, удар по извергу!

Пучежский беспомощно скривил губы. А историк выделил на середине монумента бронзовый лавровый венок:

— Увенчано Отечество, а не самодержец. Убедитесь! Художник нарушил традицию Медного всадника и всех цезарей Рима, — вскинул руку. — Удар второй!

Иван заметил, что Пучежский нервно уцепился за шелковый поясок и сгримасничал:

— И все?!

— Нет не все! — Разгоряченный Калугин обозначил скульптурную группу «Избрание на трон»: — Кто подносит Михаилу Романову атрибуты царской власти — скипетр, шапку Мономаха? Патриарх, как положено? Нет! Заметьте, народный герой Козьма Минин. Все от народа, а не от бога. Удар третий!

Пучежский ужался в плечах, а Калугин наседал:

— Четвертый удар! Микешин изъял из списка Николая Первого. На его место предложил своего друга Кобзаря. Александр Второй, разумеется, восстановил папашу, вычеркнул Шевченко, а заодно и Гоголя. Тогда сын партизана бросил вызов царю — наотрез отказался лепить фигуру Николая Палкина. И отстоял Гоголя. Нуте?

— Это же подвиг! — грохнул Иван, думая, что приятель исчерпал доводы, но ошибся.

— Пятый удар! — голос историка набрал силу. — Тогда была революционная ситуация. Микешин отсек царскую установку — «возвысить монархию». Смельчак поднял над всеми не императора, помазанника божьего, а Россиянку, олицетворяющую Родину.

— Это и есть, — ухмыльнулся Пучежский, — «засекреченная»?!

Нет, Русская держава не в ее руках. Смотрите сюда!..

Следуя за жестом историка, Иван увидел между статуями Петра I и Ивана III загадочную фигуру, которая ладонями поддерживала бронзовый символ Российского государства.

— Это не царь, а сибиряк! — продолжал краевед уверенно. — Представитель не династии самодержцев, а простого народа. Народ должен взять власть в свои руки! Шестой удар по трону!

Но это был удар и по тем, кто до сей минуты требовал сломать микешинское сооружение. Пучежский при слове «народ» дернулся, явно хотел возразить, но, видимо, вспомнил, что «классы» — не вечная категория, и беспомощно выкрикнул:

— Микешин додумался до призыва к революции? И это в середине девятнадцатого века! Кто его надоумил?!

— Шевченко, его друг, настроенный революционно, — четко напомнил Калугин. — И революционная ситуация!

— Ситуация?! — не сдавался политпросветчик. — Революционная ситуация сложилась только в двадцатом веке. И вообще Великий Октябрь — начало всех начал!

— Позвольте! А разгром Наполеона, восстание декабристов и мировая слава Льва Толстого — это что? Вне русской истории? Нуте?

— Да! — выпалил Пучежский, теряя самообладание. — Кутузов — царский вояка, а граф Толстой — помещик, наш классовый враг!

— Вы читали статью «Лев Толстой, как зеркало русской революции»?

— Что?! — вытянулся трибун, пяля глаза. — Землевладелец — зеркало революции? Кто такое сморозил?