Тайна дразнит разум

Владимир Васильевич куда-то спешил. Его заменил Квашонкин. В изящном костюме, с русой бородкой, он шагнул к развалинам и открыл скрипучую дверь. Полыхающий закат осветил подвальное помещение со ступеньками из плит. Музейщик пропустил мимо себя экскурсию, и снова проскрипели ржавые петли. Теперь багровый свет бил из дверных щелей, отчего фактура старины привлекала к себе не только теплой шершавостью стен, но и мерцающими отблесками, казалось, просочившимися из глубин веков.

— Здесь, как на старой мельнице,
Укрыто пылью древности… —

прошептал Сережа, как бы вызывая Квашонкина на соревнование. Разумеется, Василий Алексеевич приглашен сюда не случайно: в нем навечно укоренился великий импровизатор, способный найти общий язык даже с беспризорниками.

— Вот перстень, — на его пальце вспыхнул изумруд. — Боярская печать. Откуда у меня? — спросил, интригуя. — Нашел в подземелье. А было так: играли в прятки. Я лезу в заброшенный подвал…

Жители «пещеры Лейхтвейса» догадливо переглянулись. А хранитель Софийской ризницы журчал теплым голоском:

— Лезу и слышу… дрожит кирпич в стене. Вытащил один, второй… Хе-е! Дверь в кованых пластинах…

— И в книге так, — шепнул Сережа приятелю. А Филя сурово моргнул: «Не мешай!»

— Я никому ни слова и — домой. Прихватил ломик, свечу и пугач. Вернулся в подвал. Ну, дверь-то быстро расчистил. Открываю: духота — пламя еле дышит. Дна не видно. Аж страх сосет, но лезу. Ступени ногой шарю. Не разогнуться: свод-то низкий, в плесени. А там и пол каменный обозначился. Под ногами мусор, черепки, кости, и перстень блеснул. А меж бочек в кресле, бог ты мой… скелет в боярской шубе: глазницы черные, оскал зубастый — видать, умом рехнулся. А кресло дубовое, кондовое. Находка! И только носком ткнул, оно… шок в порошок! Мертвец на меня…

Сережа в страхе отпрянул, а Филя щипнул друга: «Тоже мне!»

— Я шасть! — На лице рассказчика ужас. — Пламя сбил и спички выронил. Наклонился, ищу и пальцем — в череп. Шарахнулся! Кругом тьма, паутина, вонь — ад кромешный. Вдруг шорох. Оглянулся. А из мглы… огненные глазищи. У меня волосы дыбом, ноги подломились. Ну, думаю, за горло схватит. Съежился и выстрелил. Огонь брызнул: глядь — на бочке кот Васька. За мной, значит, увязался. Он шмыг на волю. Я за ним. Вышел. Дверь кирпичами заложил. И к учителю истории. Так и так, говорю, боярин под землей. Пойдемте! А он: «Нельзя без комиссии. Надо все описать, сфотографировать». И пояснил: когда Иван Грозный громил наш город, одни бояре на суд явились, другие в свои поместья смылись, а этот замуровался. Да маху дал: кто спрятал хозяина, тот сам погиб от царской дубинки…

— А что потом? — замер Сережа.

— Вскоре ученый из центра и наши музейщики сунулись в подвал, а там — банда. Археологи еле ноги унесли. А когда нагрянули городовые, хе!.. одни окурки да битые бутылки…

Квашонкин кулаком ударил по кирпичной стене. Загадочное безмолвие ответило пустым вздохом.

— Не иначе как подземный ход. Проломать не сложно, но сначала научимся вести дневник экспедиции, фотографировать. И продумаем, куда складывать находки и как обеспечить безопасность.

— Подготовимся! — заверил Калугин и обнял юных помощников: — Сережа заведет дневник, Филиппу доверю фотоаппарат; а практику пройдем на Ильмене — Скит, Коломцы, Никола-на-Липне. Там и порыбачим. Нуте?

Обезумевшие от радости ребята повисли на руках историка. Тот мягко взглянул на меня:

— И ты с нами, голубчик?

Учитель не знал, что завтра его срочно вызовут в губком.

РАССЛЕДОВАНИЕ

Калугин молчал о гибели уникального архива: следствие еще не закончено. Коллективную жалобу проверяли члены Контрольной комиссии Громов и Робэне. А Николай Николаевич напал на след более опасного преступления — измены партии. Казалось, что только Зиновьев ведет тайный антипартийный подкоп, но Троцкий, побитый в открытом бою, не сложил оружия. Спрашивается, зачем партиец тайно сколачивает кассу? Старому подпольщику нетрудно понять: без бумаги, наборщиков и типографии не издашь подпольной литературы — надо иметь большие средства.

Не дожидаясь звонка Ларионова, он немедля ухватился за улики, которые следует изучить тщательным образом, да при этом соблюдая строжайшую конспирацию.

— Глебушка, — подозвал учитель надежного помощника, — вот три гривенника. Пообедай, пожалуйста, с ребятами…

(Дорогой читатель, не удивляйся: тогда полная миска мясных щей с хлебом стоила пять копеек.)

Сегодня среда. В этот день Калугин «питался» только водой. Он придерживался мудрого совета Плутарха: «Зачем болеть, когда можно одни сутки в неделю ничего не есть». Такой режим питания сложился еще в семинарии, и с тех пор Калугин не принимал лекарств и не жаловался на здоровье — донимала лишь травма.