Тайна дразнит разум

Откуда было знать, что встреча с Ивановым круто изменит жизнь Ларионова: за самовольный приезд в Новгород его отправят избачом в маловишерскую глухомань, за шестьдесят верст от железной дороги.

Пока беседовал с хозяйкой о Фуксе, новом жильце, сгустились сумерки. Не теряя времени, Николай отправился к зеленому домику, где жил его тезка. Калитка почему-то оказалась открытой. Прошмыгнув в палисадник, он не потревожил даже собак и меж кустов притаился, присмотрелся. В кабинете был один Калугин. И Николай осторожно ногтем клюнул стекло. В тот же миг, словно его ждали, распахнулись створки окна. На лице «старика» удивление и радость:

— Голубчик, надолго?

— На одну ночь, и то подпольно. — Гость передал старенький портфельчик в окно. — Мне еще в Антоново…

На нем темный костюм и темная кепка. Рост чуть ниже среднего, но сбит крепко. Подвижный, с бодрым светлым взглядом, сейчас он не торопясь сел на диван и устало кивнул на дверь:

— Посторонних нет?

Калугин успокоил его и в свою очередь спросил:

— Хвоста нет?

— Нет, но видел Пискуна. — Рассказывая о встрече, Ларионов подчеркнул близорукость архивариуса. — Недавно Пискун был на приеме у Зиновьева в качестве его биографа. Сопровождала Зелуцкая…

— Дочь аптекаря Гершеля?

— Да. Она устроила ему свидание с Григорием. — Бывший контрразведчик прикрыл окно, задернул шторку. — Надежнее.

Полумрак его вполне устраивал. Вынимая из кармана пиджака папиросы, он выронил сыромятный ремешок.

— Онежский, — уважительно прошептал он, поднимая с пола. — Батя сыромятил: кожу мочил в овсяном квасе, потом на конном вороте тянул; затем мял, пропитал ворванью и березовым дегтем. Да еще подкоптил…

— Не твоя ли это биография, друг мой?

— Почти! — оживился Ларионов. — Белые исполосовали так, что до сих пор красные рубцы выступают, когда моюсь в бане…

— Где так?

— В Белом море. На острове Мудьюг. Из той тюрьмы наш брат не выходил живым. И меня б доконали. Да ко мне в камеру бросили по ошибке парня. Ему утром на волю, а он, избитый, взял да и помер. Вот вместо него, точно граф Монте-Кристо, вышел я…

(Дорогой читатель, речь идет о подлинной истории подлинного героя: Ларионов, как и многие в моем романе, лицо не вымышленное.)

Сын рыбака любовно погладил белесый ремешок:

— Партизанил. Ходил со мной в разведку. Я отвоевался на Севере. И там же, в Мурманске, подружился с Мартыновым. — Курящий так сильно затянулся, что кончик папиросы превратился в огонек и осветил улыбку рассказчика. — Саше повезло. Милиционер сопровождал его только до Любани. На этой станции наш друг пересел на московский поезд и махнул в ЦК комсомола. Там обещали сообщить куда надо…

— Нет, батенька, с Мартыновым обошлись сурово. Зиновьев требует от нас беспрекословного подчинения, а сам частенько не выполняет решений ЦК. Не раз подводил. Не так ли?

Ларионов смекнул, почему «старик» снова перешел на Зиновьева, и заговорил совсем тихо:

— В Ленинграде есть кружок «высшего типа». Организован Григорием. Особый список слушателей. У дверей контролер. Меня не пустили. Явная конспирация…

— Темы занятий известны?

— Черта с два! — Он загасил окурок и, не повышая голоса, продолжал: — Члены кружка — приближенные Зиновьева. Они говорят: «Гриша читает главы из своей будущей книги». Если так, к чему же подпольщина?

— Голубчик, год назад мы дружно били троцкистов, но одно дело — атакующий Троцкий, лишенный ответственных постов, и другое — мирно руководящий Зиновьев. Любой его акт можно истолковать как разумный: требуя дисциплины, укрепляешь партию; переводишь коммуниста с повышением — повышаешь уровень партийных кадров; а то, что автор не всех приглашает на читку своей рукописи, ему виднее, кого звать. Так или не так?

— Резонно! — улыбнулся гость. — Все по Уставу партии…

— Однако, друг мой, кто здесь сменил тебя?

— Дима Иванов. Выдвинулся в Луге, затем работал в Питере…

— И был завербован Зиновьевым, — Калугин рассказал о вчерашнем выступлении Димы и заверил: — Ему ничего не будет…

— А за малый проступок — с милиционером. Дима — клакёр! У «Гриши» (он любит такое обращение) целая шайка рекламистов: они требуют, чтобы именем Зиновьева называли районы, города, заводы, учебные заведения. А я беседовал с путиловцами и другими рабочими, так ушам своим не поверил: «актер», «краснобай», «карьерист»! Из ста пролетариев, может, один верит ему.

— А вот еще факт! Недавно Зиновьев, в противовес «Большевику», хотел создать свой теоретический журнал, но ЦК не разрешил. — Калугин включил настольную лампу и пересел на диван поближе к собеседнику: — Был на квартире Фукса?

— Как же! — вспыхнул Ларионов. — Берта так обрадовалась комнатке с видом на Волхов, что забыла о клятве, данной мужу, и назвала фельетон «Непрочитанная макулатура»…

— Брак, что ли?

— Свеженькие московские газеты шли прямо на склад в макулатуру: вся наша область без «Известий» и «Правды». Преступление! Не зря Гриша принял срочные меры. На квартире Фукса был обыск, изъяли черновик фельетона, взяли с автора подписку не разглашать суть рукописи. Вот бы по душам поговорить с Фуксом: наверняка добавил бы…