Тайна дразнит разум

(Дорогой читатель, возьмите занимательную книгу «Я послал тебе бересту». Автор, известный археолог В. Янин, привел показание старожила, который видел в музее Передольского письмо на бересте. Видел эту бересту и я, но, как и все тогда, не придал тому должного значения.)

Немца больше заинтересовала берестяная книга, привезенная хозяином из Сибири. А дольше всего интурист рассматривал автографы Миклухо-Маклая, Козлова, Рахманинова и секретку «Н. Ф.».

(Дорогой читатель, первое сообщение о секретке появилось за моей подписью в журнале «Ленинград» (1941, № 7) под названием «Тайна тысячелетия», и с тех пор ни одного опровержения.)

Гостеприимный хозяин пригласил Шарфа к самовару, однако интурист спешил в Музей революции:

— Я строго по графику живу, дорогой коллега.

Передольский вышел проводить гостя на улицу, где ребята все еще играли в городки, и неожиданно открылся душой:

— Мечтаю, давно мечтаю о городе-музее! — говорил коллекционер вдохновенно. — Пусть гласит реклама, открытка: «Все на Волхов, все в Новгород!» И тогда пароходы, поезда переполнены. Тысячи в день! С утра до вечера экскурсии: на ушкуях в Ильмень — парус, ветер! На курган — зелень, песня! Подъем на башню — пушка, солнце. Всюду польза, всюду отдых. Ожил город. Манят спортплощадка, тир и пляж. Шумит базар, кипит торговля. В полдень — залп! Гудит, зовет колокол: «На лекцию, на лекцию!»

Его бодрый баритон гудел призывно:

— В Грановитой — пленум Академии. В Софии — гусли, хор, музыка! На Вечевой — кино: ушкуйники покоряют Север, Александр Невский штурмует Копорье. Показывают наших героев. А в парке пляски, и всюду радио. Опять гремит Великий!..

Обжигая немца словами, мечтатель указал в сторону Софии:

— Новгород — колыбель Русской державы, родина великого русского языка и школа борьбы за вольность. В честь первого бунтаря на Руси я сына назвал Вадимом…

— О коллега, вы в реальность Вадима и Рюрика верите?

— Нет, уважаемый! Я верю, что новгородцы нанимали варягов, но как только те нарушали договор, их изгоняли. Русские, позвольте заверить, во многом превосходили иноземных учителей.

— Даже в сфере философии?

— А вы побеседуйте с Калугиным, — загадочно мигнул он.

«Вот и гамлетовская ловушка», — смекнул немец, прощаясь. Он давно подметил, что все русские в национальных костюмах абсолютно преувеличивают мощь своей нации.

Однако слова Передольского запали в душу гегельянца: уже сейчас многие народы изучают не Великую французскую революцию, а Великую русскую революцию.

До самого Музея революции немец думал не только о реванше, но и о соревновании с Калугиным: у него, доктора философии, больше шансов на разработку диалектических фигур, формул и аксиом.

ЗАГАДОЧНАЯ ПОПУТЧИЦА

На Московской улице, с деревьями по бокам, интуриста встретил Иванов. В майском костюме, Гном, словно влюбленный, размахивал букетом цветов:

— Я расписывал кузнецовскую посуду! Погубил зрение, но осознал святую истину: бессмертно только искусство, а все другое: политика, наука, философия — тлен!

— Пардон! Вчера вы утверждали…

— Вчера я утверждал: если политик, ученый, философ в своем деле не поднялся до творчества, то он ремесленник. Калугин изрек: «Любой из нас способен не только знать, понимать, владеть, но и творить».

«Четыре регистра», — уловил доктор философии, но не успел развить мысль. Гном неожиданно показал на угол Соловьевской гостиницы:

— Вас ждут! Не смею задерживать…

«Кто ждет? Зачем Гном ходил в гостиницу? Кому предназначены цветы?» — задумался интурист, торопя шаги.

В коридоре профессора поджидал юноша с рыжей шевелюрой и толстыми, как у негра, губами. Он говорил от имени таинственной попутчицы интуриста:

— Моя сестра приглашает вас на вечернюю чашку чая…

— Благодарю! — Он жестом задержал посыльного. — Вам местный архивариус Иванов известен?

— Да! Он друг моего отца.

— Кто есть ваш отец?

— Аптекарь Гершель.

Курт Шарф решил отказаться от кефира. Идя в гости, он вернулся к домыслу: «Вероятно, аптекарь, архивариус и рыжая с браунингом в кармане — связные Вейца. Сейчас, возможно, приоткроется ее „особая партитура“ под маской».

Деревянная лестница, где пахло неопрятной кошкой, привела к черной двери с медной планкой: «Провизор Б. С. Гершель». Не без волнения Шарф нажал белую кнопку электрического звонка.

На звонок вышел высокий, пожилой мужчина. Он, рыжебородый, в роговых очках, вынул цветной платок из заднего разреза светлого сюртука и, смущаясь, приветливо забормотал по-немецки с еврейским акцентом:

— Гут моэн, майн гер-р…

Раскатистое «р-р» напомнило пароходное знакомство с его дочкой. Отвечая по-русски, немец избавил радушного хозяина от напряжения голосовых связок.

Небольшая прихожая с тремя дверями и круглым зеркалом заставлена обувью, зонтиками и манекенами, на которых висели шляпы и пальто, словно хозяин квартиры портной, а не аптекарь. Гость ожидал увидеть антураж, схожий с лабораторией алхимика.

Щелкнув выключателем, Гершель ногой ткнул дверь ванной:

— Ваше полотенце с петухами…

Полки уставлены банками, склянками, колбами. И гегельянец лишь тут почувствовал квартиру провизора.