Тайна дразнит разум

Известно, о чем поведет речь новый секретарь губкома: добрая Матрена в какой-то мере угадала замысел посланца Зиновьева — поскорее вымести Калугина из Новгорода.

Возвращаясь в Кремль, историк готовился к предстоящей схватке с Клявс-Клявиным. Последний учел свою неудачу на берегах Великой. Там псковичи зиновьевцу дали от ворот поворот; не избрали его секретарем губкома. Так сюда, в Новгород, хитрец сначала заслал на ответственные посты своих ставленников: обеспечил Клявс-Клявину большинство голосов, а затем уж рекомендовал его на место Сомса. После смерти Ленина Зиновьев совсем утратил чувство коллегиальности и пытается всюду, где возможно, самолично назначать своих людей. Теперь, разумеется, протащит Клявс-Клявина.

В такой ситуации ленинцам нужно объединяться, но как скажешь об оппозиции, пока одни догадки. Не каждый партиец прошел школу подполья и революционного трибунала. И не всякий более двадцати лет ежедневно тренирует ум на раскрытии загадок природы и общества. Ведь тайна заговорщиков — одна из задач его «Логики открытия».

На лестничной площадке Матрена, с мокрой тряпкой в руке, увидела Калугина и, робко улыбаясь, молитвенно вскинула большие прекрасные глаза: «Господи, помоги ему!»

Из кабинета Клявс-Клявина вышла молодая работница в красном платочке и мужской косоворотке стального цвета. Возбужденная, осерчало глянула на дверь:

— Рубит с плеча!

«Не изменился», — подумал Калугин о Клявс-Клявине. Они вместе вернулись с фронта и начали работать на Выборгской стороне. Бывший латышский стрелок сохранил не только военную форму, выправку, но и командирский натиск в голосе. Он во всем держит линию Зиновьева и дорожит расположением шефа.

А Калугин, занимаясь просвещением рабочих, смело отмечал теоретические ошибки Зиновьева. Тот знал об этом и делал вид, что уважает критика за его принципиальность и философский склад ума. Однажды доверил ему прочтение рукописи до ее напечатания, а когда Калугина свалил радикулит, то Григорий на своей машине отправил больного на лечение старорусскими грязями, но все это делалось с одной целью — перетянуть умного партийца в свой лагерь.

Новгородец решительно постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, переступил порог. Однополчане более двух лет не виделись. Было что вспомнить, о чем поговорить, но латыш предельно деловит:

— Извини. Поболтаем в другой раз, — живо проговорил он и, подавая широкую ладонь с короткими пальцами, глазами указал на венский стул: — Садись!

Ого, агрессивен. Калугин ответил пронизывающим взглядом. За широкий письменный стол Сомса сел плотный, седеющий, с густой бородкой, латыш. Его армейская гимнастерка поблекла. На стене, над крупной головой секретаря, красочный портрет Зиновьева. Раньше это место меж окон занимал портрет Ленина в простой рамке.

Клявс-Клявин перехватил взгляд однополчанина и вынул из ящика длинный листок с размеренным почерком Сомса.

— Карл взял портрет Ленина. Написал, что не расстается с ним. Рекомендует не отпускать тебя. Я готов на это, но давай, старый товарищ, сразу договоримся: четко проводить линию Северо-Западного бюро…

— Если эта линия, — вставил Калугин, — не будет искажать линию ЦК. Так или не так?

— А что, имеются факты? — закостенел Клявс-Клявин.

— Имеются, батенька! — Он уставился на окно с видом на Кремлевскую площадь, где в центре бронзовела многофигурная Россия. — Ленин и ЦК за повсеместное сохранение исторических памятников…

— Прицел неточный! — отмахнулся латыш. — Памятник памятнику рознь. Бумажный кризис обязывает нас собрать как можно больше тряпья и макулатуры. А ты срываешь государственный план. Почему восстал против ликвидации церковного архива?!

— Тебе предвзято доложили! Я восстал не против ликвидации, а против поспешности: требовал отобрать из архива Новгородской консистории наиболее ценные бумаги, исторические документы. К счастью, Иванов не все отправил на фабрику, часть архива продал торговцам на обертку. Теперь иной кулек, затоптанный в грязь, важнее прилавка новых книг! Профессор Передольский в базарном мусоре нашел лист, вырванный из журнала монастырской тюрьмы: кто сидел, за что сидел, как вел себя еретик. Новгородчина — родина русского критического переосмысления религии, а у нас нет документов о стригольках и «жидовствующих», хотя располагали подлинными свидетельствами. А сколько еще ухнет в котел и сбросные ямы? Нуте?

— Лес рубят — щепки летят!

— Нет! Сейчас не штурм Перекопа, а мирное время…

— Время преодоления кризиса! Нас душит бумажный голод! А в Антонове преет склад церковной макулатуры. Ты наложил запрет?

— Опять не то! — возмутился историк и вынул из кармана толстовки книгу в золотистом переплете. — Вот «Логика»! Ее издали братья Лихудовы. Здесь рядом они преподавали грамматику, философию, математику. Учти, даже требник с автографом мыслителя Феофана Прокоповича — редкость! А из котла не вынешь…

— Все равно разворуют!

— Нет! Приняты меры.

— Я тоже принял меры, — латыш тронул телефонный аппарат, блестевший на столе: — Говорил с Григорием: бумага важнее…