Тайна дразнит разум

РУССКАЯ БАЛАЛАЙКА

Калугин отказался от путевки на Старорусский курорт: задерживал подшефный завод — до сих пор нет электричества; то не было кабеля, а теперь монтера.

Пришлось идти на северную окраину города. Там, в Никольской слободе, живет Лебедев, новгородский Эдисон. Секретный замок, изобретенный им, открывается только набором цифр.

Числовая механика заинтересовала Калугина. Он ближе познакомился с Лебедевым. Тот согласился с тем, что противоречие — толчок любому изобретению.

Отличный стрелок-охотник, Лебедев изобрел катапульту, которая выбрасывает тарелочки на разных скоростях. Он, патриот города, конечно, поможет кирпичному заводу.

К сожалению, монтера не оказалось дома. Николай Николаевич оставил записку со своим телефоном, но домой не спешил: вспомнил адрес ночного извозчика.

На всю жизнь запомнились его сказки и житейские былички, пересыпанные крылатыми словами. Именно он, Фома, раскрыл мальчику мудрость русской пословицы: «Не хватайся за кончики: венец всякого дела — середка». Старик поучал: «Отправляясь в дальнюю дорогу, не помышляй, сынок, о начале и конце пути. Готовься к середке-середушке, там все беды — холод, голод, бездорожье и волки-разбойники. А засверкает впереди златой крест, — так и битым доползешь».

Заваловый перекресток дорог — на Антоново, Деревяницы, Москву — встарь заселяли кузнецы, ямщики, шорники, содержатели постоялых дворов. Здесь меняли лошадей Радищеву и Пушкину.

Теперь Никольская слобода славилась огородниками, каретниками и городскими извозчиками, внуками забубенных ямщиков. Бревенчатая изба Фомы, на первый взгляд, ничем не отличима от других загородных домов, почерневших от времени, но внимательный взгляд отметит чердачное окно в форме большой подковы. В прошлом эта архитектурная деталь была эмблемой ямщицких построек.

Калитка и широкие ворота, подпертые кольями, ждали ремонта, а сруб из мореного дуба за двести лет даже не покосился. На мощеном дворике между хлевом и сараем, где снежинками мельтешил тополиный пушок, дремала старенькая коляска с морщинистой кожей на спинке сиденья.

Из открытых дверей пахнуло конопляным маслом и свежим хлебом, испеченным на капустных листах. Фома, как и предполагал гость, выспался и трапезничал в одиночестве.

— Старуха-то пошла поклониться мощам преподобного, — кивнул он в сторону Антониева монастыря. — Присаживайся, мил человек, да отведай овсяного киселька с холодным молочком…

— Смотрю на тебя, старина, и завидую: ты же дуб мореный! Открой секрет долголетия.

— Хворые места натираю дегтем — вот и вся премудрость.

— Голубчик, ты из рода ямщиков?

— Вестимо, милок, хотя батя мой кучером служил. Тогда богатые конюшни содержали извозопромышленники. А ныне мы все, извозчики, при бирже труда.

— Почему у тебя первый номер?

— Да я, сударь, вроде закоперщика в нашей артели, — ответил он, позевывая.

Вне коляски старик всегда чувствовал себя не в своей тарелке; зато, сидя на облучке, мигом преображался, как царек на троне. С козел видел дальше и думал быстрее.

Со временем психологи создадут особые кабинки, в которых человек будет мыслить продуктивнее, а сейчас гость немало удивился; оказывается, Фома знал причуды своего разума — дед забрался на приполок русской печи, сел там, как на козлах, и, дымя цигаркой, бодро и охотно затараторил:

— Супротив моей стоянки за черным забором развалины с подземельем. Там, по всем приметам, хоронятся огольцы…

Председатель Детской комиссии уточнил облики беспризорников, поблагодарил за помощь и пересел на широкую лавку, поближе к старику:

— Голубчик, кто мог придумать легенду о золотой модели памятника Тысячелетию?

— Вишь что! Я вожу актерку. Так она тож пытала насчет этой байки да про Морозова: как он набивает свои карманы?

— И как же? — оживился гость. — Нуте?

Уводя сухой рукой махорочный дым, дед ухмыльнулся:

— Хитер бобер! Вишь, соколик, мясник купил патенты себе и своим скрытникам. Они скупают скот, отправляют вагонами в Питер и кажинный платит налог за себя — за средний оборот, а весь доход со всех патентов — в морозовский карман. И чем больше прибыли, тем больший магарыч соучастникам. А делец не скуп! Фининспектор, опосля моей наводки, опросил их — ни один не выдал. Вот и кусни локоток, мил человек!

Дед хрустнул плечами и желтым глазом уставился в красный угол с мерцающей лампадой перед большой иконой:

— Ты, поди, подметил киот на поставе Россиюшки? Так вот моя старуха крестится: сама слыхала, как богоматерь шепчет молитвы. Ну, думаю, проверю. И ночью к памятнику. А моя Кикимора, что ищейка, морду вытянула, ноздрями сопит и хвост поджала, словно учуяла серого. И вот те крест! — Старик мелко осенил впалую грудь и доверительно продолжал: — Слышу… кто-то скребет. А я, сам знаешь, в потемках вывески читаю. Гляжу, глазам не верю: от поставы отпрянул могутный, что статуй, громила и топ-топ в крапивник, что возле крепости. Мне бы за ним, так от страха ноженьки мои отнялись…

Дед положил смоченный окурок под свою голую пятку: