Таймер

Почему-то мне стало обидно за Мишку: дороговато… Человек вам хату в полное распоряжение предоставляет, а взамен всего-то и просит немного еды, шмоток и мелочи из ваших карманов. Неблагодарные.

* * *

Этаж отсутствовал шесть дней. За это время Миша успел поносить все мои вещи, включая нижнее бельё, разбить некоторое количество посуды и опустошить холодильник, вернув ему практически заводскую первозданность, во всяком случае по части внутренней пустоты. Помимо припасов, которыми снабжал его я, он подъел остатки варенья из нескольких банок (наличие плесени его не смутило), а также изрядно засахаренный мёд, хранившийся с незапамятных времён. Из морозилки исчезли пельмени, овощная заморозка и кусковой лёд для коктейлей. Я не уверен, но мне показалось – в банке тёмного стекла с надписью «Наружное», принадлежавшей то ли хозяйке, то ли прежним квартирантам, и прятавшейся в самой глубине холодильника, серого месива стало меньше примерно на треть. Была ли это мазь или маска для лица – не хочу даже думать об этом.

Линолеум в коридоре оказался обрызган зелёнкой. Я и сам толком не знал, где в этой квартире хранится въедливая изумрудная жидкость. И почему гости всегда быстрее хозяев обнаруживают всё хрупкое и пачкающееся?

Справедливости ради отмечу, что вещи после носки – стиранные вручную – висели на верёвке в ванной. Уцелевшая посуда – мытая и блестящая – покоилась в сушилке. В комнате прибрано и даже пятна в коридоре, насколько это было возможно – обесцвечены.

– Спасибо, что приютил,– Мишка на прощание обнял меня,– и прости, если что не так…

Он обвёл пространство рукой.

– Мелочи жизни,– зелёнка на полу в чужой квартире – почему это должно меня волновать?

– Кстати, последнюю ночь я спал в полнейшей тишине. Это кайф,– он довольно потянулся.

Мишка ушёл к себе, а я направился к Женьке. Он открыл мне дверь. Фланелевая пижама и зарёванные глаза делали его похожим на случайно перемахнувшего несколько десятилетий ребёнка. Пижама эта – вытертая и лишённая пары пуговиц – казалась именно увеличенной, пережившей Женькино детство, а не сшитой для взрослого. Полукруглый карманчик с кошачьей мордой вот-вот готов был отвалиться.

– Ты? Ты? – Женька задрожал и разревелся.– Ты зачем пришёл? Зачем ты пришёл, я спрашиваю!

Я был удивлён нелюбезным приёмом, огляделся по сторонам. Звонкие слова и отрывистые всхлипы разбегались прыткими шариками вверх и вниз по лестнице. Мне совершенно не хотелось, чтобы соседи вылезли посмотреть на истерику великовозрастного мальчонки во фланельке.

Я втиснул его в коридор, он опустился на корточки, рыдать при этом не перестал.

Пол в коридоре и комнате был устлан обрывками тетрадей. Тех самых «тетравей», которые были так дороги нездоровому исследователю и которые так нужны были мне сейчас. Все Женькины наблюдения оказались изорванными в клочья. Некоторые листы просто поделены надвое, другие – измельчены почище, чем это мог бы сделать шредер.

– Что ж ты наделал-то, Женёк? – я опешил.

– Это не я,– он зло заблестел на меня заплаканными глазами,– это ты наделал!

– Этажа шесть дней не было, это не я,– почему-то я стал оправдываться.

– Ты под-д-дослал ко мне этого…– волнение превратило его в одно сплошное заикание: язык, губы, пальцы, руки и ноги некоторое время конвульсировали. Я, признаться, здорово перепугался.– Т-ты повослал ко мне своего з-з-знакомого… Он т-т-тут вынюхивал, выспрашивал… А эт-т-то т-т-только моё исслевование! С-с-слышишь, моё т-т-только! Ты превал меня! Превал…

Вот так. Знаю человека всего ничего, а уже – «превал». Предал, значит, в переводе с Женькиного ломаного языка.

Я прошёл на кухню. Здесь тоже валялись бумажные обрывки и куски картонных обложек с цветными рисунками.

– Что ты ел в эти дни? – Таня непременно задала бы такой вопрос. И я задал.

– Мало ел,– буркнул Женька из коридора,– нич-ч-чего не ел. Пил немного вовы. И плакал… много.

– Вовы немного, слёз много. Ох уж этот Вова,– пробормотал я, прекрасно понимая, что собеседник имел в виду «воду».

Я подошёл к несчастному парню и потрепал по косматой башке.

– Я сейчас схожу к себе, принесу еды. Ты ведь впустишь меня, когда я вернусь?

Он отвернулся, сдерживая слёзы. Губы его подрагивали.

– Жень? Ты впустишь меня, когда я снова поднимусь?

– Впущу,– не поворачиваясь бросил он.

– Вот и умница,– я хлопнул его по фланелевой коленке.

Прихватив из дома сардельки, треугольники плавленого сыра, хлеб и плитку шоколада, я вернулся в квартиру недужного парня. Женька так и сидел на полу, подгребая под себя ладонью обрывки, словно выстраивая гнездо, в котором вознамерился провести остаток дней. Иногда он поднимал пару бумажных лоскутов, проверяя: сходятся ли? И снова бросал на пол.

Пока он ел, я собрал все искалеченные записи и разложил по кучкам. Сначала просто отделил те, что ещё подлежали восстановлению от потерянных безвозвратно. Расправил изжёванные комочки с цифрами, изучил даты – так появилась новая стопка: по годам. Потом я разложил листы ещё более прицельно: в хронологической последовательности.

– Жень,– он пил чай и казался довольным жизнью,– а есть она, закономерность?