Тагу. Рассказы и повести

— Наверное, к разбойникам этим идет Шалва, — сказал фельдшер. Румяное его, всегда чисто выбритое лицо лоснилось. Он был облачен в белый китель, галифе и желтые ботинки с высокими желтыми крагами. Из жестко накрахмаленного высокого воротника рубахи торчала тонкая, жалкая шея. Но Калистрат носил только такие рубахи, с жесткими неудобными воротниками, потому что всеми силами старался походить на иностранца. Более года служил фельдшер Кварцхава в Египте, пока какой-то купец-араб чуть не убил его из ревности. Калистрату пришлось бежать из Египта. Два года он пробыл в Париже, но на другой же день после начала мировой войны был вынужден оставить Париж и вернуться на родину. Перед односельчанами Калистрат хвастался, что окончил Сорбонну, и объявил себя врачом, хотя в этом, пожалуй, не было и особенного преувеличения — он на самом деле не уступал иному врачу. Но в деревне Калистрат Кварцхава был популярен не столько как врач, сколько как франт и знаток французского языка. Правда, франтил он почему-то не на парижский манер, а на колониальный — широкополые шляпы и краги носили в то время в жарких странах белые плантаторы. И в самом деле, шляпу эту и краги, с которыми Калистрат не расставался ни зимой, ни летом, он привез из Египта. Парижской у Калистрата была только толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога. Калистрат был не просто щеголем, а выдающимся щеголем, и даже манерой сидеть на стуле или на скамье резко отличался от своих односельчан. Он и сейчас сидел на лавочке не так, как его друг почтмейстер, — тот просто развалился, деревенщина, — а прямо, опираясь руками на трость, закинув правую ногу на левую, небрежно, как бы по забывчивости болтая ею и любуясь носком желтого ботинка.

— Ты послушай, что я тебе скажу, — с трудом преодолевая одышку, сказал почтмейстер, — красная Россия разбила наших соседей Азербайджан и Армению, и сейчас… сейчас она угрожает нам. И что же мы видим в такое трудное время у себя в Грузии? Мы видим, что наши доморощенные большевики тычут нам копьем в спину… Крепость разваливается изнутри, вот что я тебе скажу. Ты слышал когда-нибудь о таком, мой Кали-страт?

— Я слышал и то, что крепости нужны двери, а дверям сторож. А у нас нет ни дверей, ни сторожа.

— Тут ты прав — не было и нет, — сказал Еквтиме. — У вас, меньшевиков, никогда не было национального чувства.

— Как ты смеешь, Еквтиме, — оскорбился фельдшер.

— А что, неправда? Вы, меньшевики, всегда говорили: — "Наша родина там, где можно набить себе желудок".

— Клевета!

— Вы всегда были космополитами.

— Если ты не замолчишь, я… я не отвечаю за себя, — теряя самообладание, прошипел Калистрат.

— Национальное чувство в вас пробудили большевики. А впрочем, еще не пробудили. Вы боитесь, что большевики отнимут у вашей партии власть, и вы хорошо знаете, что народ за вас не заступится… вот вы и играете на его национальных чувствах.

Еще недавно такая прозрачная, до голубизны, и мирная река сейчас тащила на своих высоких, мутных и недобрых волнах деревья, коряги, кусты, доски от домов и кукурузников, затонувших где-то в верховьях овец и кур, деревянную посуду и разную утварь из каких-то разоренных человеческих гнезд.

На высоком берегу реки стояли и сидели те, кого любопытство или тревога привели сюда из деревни. Они не смотрели на реку, не прислушивались к ее реву, никто не мог оторвать глаз от заречного поля, где крестьяне под предводительством Беглара Букиа распределяли землю, нарезали плугами межи и запахивали уже выделенные им участки.

Иванэ Эсебуа, босой, обросший мужик, пахал выделенную ему землю. Буйволов погоняла его дочь Инда, а сам Иванэ шел за плугом. Буйволы Лома и Буска легко тащили плуг — земля здесь была мягкая, рассыпчатая. Иванэ не верилось, что он пашет собственную землю. Прежде чужую, а отныне собственную. Иванэ вдруг отпустил плуг, лёг в борозду, вытянул ноги и стал осыпать себя землей. От наслаждения он весь дрожал и взвизгивал:

— Земля! Моя земля! Моя собственная земля! Люди, соседи, Беглар, Нестор, Коста, Гайоз, поглядите на мою землю! Да поглядите же!

И те, кто был занят разделом земли, и те, кто уже пахал ее, и те, кто наблюдал за всем этим событием с другого берега, теперь глядели с печалью, с состраданием и страхом на обезумевшего от счастья Иванэ.

— Моя земля! — уже во весь голос кричал ошалевший Иванэ. — Моя! Собственная! — Он прижимался к земле грудью и, задрав рубашку, растирал землей истощенное от тяжелого труда и голода тело. — Моя земля, люди! Моя земля! Инда, это наша земля, дочка! Так почему же ты не кричишь? Почему не пляшешь от радости, почему не прыгаешь до неба?!

Инда словно окаменела от страха. Неужели отец лишился рассудка? Девушка хотела броситься к отцу, обнять его, успокоить, но ноги не подчинялись ей. Она попыталась сказать отцу что-то ласковое, но язык отказался ей служить.

Беглару Букиа поведение Иванэ не понравилось. Он решительно направился к Иванэ, чтобы поднять его с борозды, но Инда опередила его.

— Встань, отец! — твердо сказала девушка. — Встань!

— Она нагнулась, схватила отца за руку.