Таежный бродяга

— Значит так, старик. Когда освободишься, ищи меня у Сазонова. Ирина объяснит — где… Мы еще увидимся! Если ты, конечно, не застрянешь тут надолго.

Я не застрял тут надолго — но все же поговорили мы хорошо; Ирина была приветлива, мила. Между прочим она поинтересовалась причиной моего приезда, и я (небрежно раскинувшись на стуле) объяснил ей, что — утомился от Москвы, от пустой суеты столицы; что ищу теперь новых свежих впечатлений, и приехал в Сибирь за ними — за романтикой!

— За романтикой! — повторила она, раскрыв мою папку и шурша листами. — В общем-то, судя по вашим стихам, это так… Вы действительно отчетливый романтик. Дай вам Бог! — Ирина посмотрела на меня. — Может, сыщете. — Сквозь папиросный дым блеснули влажные ее глаза. — Может, что-нибудь и найдете… Она отобрала несколько стихотворений — спрятала их в стол. И мы простились, условившись, что я загляну сюда снова в конце недели.

* * *

У Сазонова (редакционного фотографа) меня уже ждали. Здесь собрались приятели Шарора из разных отделов. И когда я вошел, Володя воскликнул нетерпеливо:

— Наконец-то! Ну, теперь пошли.

— Куда? — спросил я.

— Предаваться чувственным наслаждениям, — внятно выговорил человек с подбритой шкиперской бородою и гнутой трубкой. (Как выяснилось — газетный фельетонист.)

И другой журналист, Лева, — толстощекий, в очках, с реденьким детским пушком на голом черепе — добавил:

— В злачное место — куда же еще?

И выразительно щелкнул себя пальцем по горлу. Мы вывалились из газеты шумной гурьбой и вскоре уже сидели в ресторане, за длинным банкетным столом. Пили перцовку. Закусывали балыком. Я разглядывал журналистов и с удовольствием прислушивался к их болтовне. И невольно как бы примерял себя к этой публике. Что ж, — думал я, — если все пойдет хорошо, почему бы и мне не стать таким? Понравились мне эти ребята, — что говорить! — понравились. Была в них какая-то беспечность, артистичность, что ли, какая-то размашистость. И выражались они языком не простым — весьма затейливым и своеобразным.

Мы крепко здесь выпили. И затем перекочевали в другое "злачное место". По дороге Шарор исчез куда-то, испарился незаметно. Но взамен его тут же появились новые лица. Я вдруг обнаружил рядом с собою парня, который держал такую же, как у меня, стандартную кожаную папку, принадлежащую участиикам "Второго Всесоюзного совещания молодых"… И испугался на миг, что этот — настоящий, всамделишный участник — заговорит со мною о Москве, о совещании, начнет искать общих знакомых, углубится в детали… Но нет, все обошлось! Как и обычно, по пьяному делу, разговор пошел совсем о другом.

— Эх, бабу сейчас бы хорошую, — проговорил писатель с папкой.

— У меня, вообще-то, есть две знакомые курочки, — отозвался фотограф Сазонов, — две сестренки. Дают безотказно, принимают обе вместе… Такие номера выделывают! Но — надо позвонить сначала. Может, они сейчас заняты.

И он начал поспешно рыться в карманах, бормоча:

— Черт, где же телефон? Не могу отыскать. Вот так всегда, — запишешь на бумажке, а потом теряешь… Жалко!

— Да ты успокойся, не суетись, — сказал бородатый фельетонист. — Баб полно… Вон, глядите, братцы, сколько их!

Он встал, пошатываясь и щурясь, и указал концом трубки на противоположную сторону улицы. Там размещался детский садик. На тротуаре, возле ограды, резвились и прыгали пятилетние девочки… Лева протер очки. И сказал — разочарованно и совершенно серьезно:

— Они же еще, вроде, маленькие…

— Ничего, — попыхивая трубкой, ответил невозмутимо фельетонист. — Мы посидим, покурим. Подождем — пока подрастут!

Дальнейшее мне уже видится, как в тумане; мы снова где-то пили. Расплачивались, скидываясь по червонцу. И опять куда-то брели, галдя. И очутились, уже вечером, в дымной, замусоренной, базарной пивной. И Лева спросил меня — перегибаясь через столик:

— У тебя еще осталось что-нибудь святое?

— Святое? В каком смысле?

— В самом прямом, — сказал Лева. И потом — видя мою непонятливость: — Ну, башли, хрусты… — Он сложил щепотью пальцы и пошевелил ими многозначительно. — Благородные госзнаки… Есть?

— Есть, — сказал я, — но мало, ребята, мало…

— Не жмись, — усмешливо протянул Сазонов. — Ты ведь хочешь, чтобы у тебя в газете все получилось хорошо? Ну, вот. А для этого надо постараться. Ты нас уважишь, мы — тебя… От нас, учти, многое зависит. Вон Левка, к примеру, он у Ирины в отделе работает!

— Ага, — кивнул Лева, — твои стихи, так или иначе, через мои руки пройдут. Так что — сам понимаешь…

— Я ведь, ребята, не возражаю, — с тоской сказал я, — но у меня, действительно, осталось мало! Почти — ничего…

Я видел, чувствовал: они нагло вытряхивают меня, раздевают — как фрайера… а фрайером я быть не любил, да и не был им никогда! Но здесь, сейчас, я оказался в положении беспомощном, нелепом. Что, в конце концов, я мог поделать? Ссориться с ними мне не хотелось — приходилось уступать, смиряться…

Я достал, кряхтя, последнюю тощую пачечку ассигнаций. Отделил от нее половину — и вручил Леве. Он осклабился и зычным голосом кликнул официанта.