Та, что надо мной

К полудню всё уже кончено, Атка отступил за дальние холмы и теперь стоит на расстоянии примерно десяти полётов стрелы. У нас много раненых и убитых и довольно много захваченных нами в плен, у него, полагаю, тоже.

С Малвой пришли несколько лекарей, так что свои заботы я делю с ними. Впрочем, одного из них мне приходится довольно долго отучать от мысли, что раны следует прижигать кипящим маслом. Клянусь предками, единственное его сколько-нибудь разумное применение на войне — это лить на головы осаждающим, а никак не вгонять в могилу уже сражённых клинком.

Миро вместе с людьми из своего дома подходит узнать, не нужно ли нам чего. Я подзываю юношу, спасённого Сведом от палаша, потому что он шатается как тяжело больной, но потом понимаю, что он просто страшно устал. Сири, человек-ветер, белокурый и голубоглазый шалопай, всегда готовый приударить за хорошенькой девушкой, сейчас выглядит как пленник, целую луну просидевший в подвале на хлебе и воде. Не удивлюсь, если узнаю, что всё это время лучники Атки не могли похвастаться меткой стрельбой. Сам Миро держится бодрее, но под глазами у него тени и, похоже, за последнюю четверть луны он почти не спал.

* * *

На следующий день Малва зовёт нас двоих — Миро и меня — отпраздновать воссоединение войск. Несмотря на радостный повод, он невесел и долго не притрагивается к своему фамильному кубку.

— Руф был моим другом, и я не сомневался, что он будет держаться до конца. Даже когда я думаю о его беде, мне трудно простить предательство. Сначала пытались обесчестить меня, теперь угрожают моим людям. Сколько тех, что казался верными, обернулись врагами, сколько поверили в клевету или проявили слабость. Клянусь, окажись я сейчас на обычной войне, доброй войне с двойным перевесом у противника, мне было бы легче, — говорит герцог.

Я не произношу ни слова. Насколько мне известно, других близких друзей кроме Руфа у Малвы не было.

— Ну что ж, Миро, хорошо, что командование гарнизоном смог принять ты. Думаю, что рано или поздно ты превзойдёшь своего отца как полководец. Давай выпьем за тебя. — Малва поднимает кубок, и тут я понимаю, что десятки раз представлял себе что-то подобное, хотя и не видел этого воочию. Я вспоминаю, как погиб Сейно Тэка.

— Подождите, герцог! С вашим вином что-то не так. Я боюсь, что оно отравлено.

Малва недоуменно протягивает мне через стол свой кубок. Осадка на дне нет, багряная жидкость прозрачна, но вода словно бы хочет предупредить о своей нечистоте. Я разглядываю наши бокалы, но с ними, похоже, всё в порядке.

— Ну что ж. Можно позвать слугу, чтобы он попробовал вино.

— Не надо, прошу вас.

— Ну же, Шади, полно ребячиться. Он должен это делать. И если вино действительно отравлено, то это либо его рук дело, либо результат его упущения.

Виночерпий входит. Это краснолицый широколобый парень. Он встревожен, но отнюдь не смертельно напуган, и, похоже, просто ждёт очередной выволочки за то, что подал кислятину или за таракана в бокале. Отпив четверть кубка, он произносит:

— Хорошее вино, господин. Разве что чуть-чуть горчит. Мне пить дальше?

— Не надо, — кричу я, не обращая внимания на недовольство герцога.

Слуга покорно становится у стола и выслушивает мои вопросы.

— Ты сам выбирал бочку?

— Да, господин.

— Сам отливал из неё?

— Сам.

— Сам разливал по бокалам?

— Да.

— Рядом с тобой в это время кто-нибудь был?

— Нет.

— Ты куда-нибудь отлучался?

— Нет, господин.

— Когда ты нёс вино, кто-нибудь встречался тебе по дороге? Останавливал тебя? Заговаривал с тобой?

— Нет, господин.

Проклятье, этот человек словно бы нарочно суёт голову в петлю.

Тут виночерпий облизывает губы, бледнеет и сгибается пополам, схватившись за живот. Какое-то время он ничего не говорит, только тяжело дышит, пытаясь совладать с болью. Потом, наконец, понимает, что случилось, и на его лице отражается ужас:

— Что там было, господин?

— Это я должен тебя спросить. Расскажи и, возможно, я смогу тебе помочь.

Я молчу и о том, что уже узнал яд, и о том, что если он выживет после отравления, то, скорее всего, умрёт под пытками или на виселице. Но и сам слуга думает сейчас, похоже, лишь о том, прекратится ли нынешняя боль.

— Я не знаю. Я не виноват, клянусь предками. Я ничего не делал, пощадите меня!

— Кто-нибудь просил тебя что-то всыпать в вино? Кто-нибудь был рядом с тобой?

— Нет! Нет! — хрипит он.

* * *

Я зову других слуг, чтобы они помогли вывести виночерпия из дома. Сам он с трудом передвигает ноги. Мы отводим его подальше от двери и там его, наконец, рвёт на снег, что очень хорошо. Я насильно заставляю слугу пить, и его рвёт снова, уже с кровью.

Тут я замечаю, что к замку идут посланцы Атки, по всей видимости, для переговоров, и спешу сообщить Великому герцогу это известие.

— Каковы мерзавцы! — он полон негодования. — Пришли посмотреть, не умер ли я уже, и не сделаетесь ли вы посговорчивее.

— Ваше отравление тоже может оказаться идеей Кори, — осторожно замечаю я. — Стоило бы выслушать посланных, понять, чего они хотят, и сказать, что ответ будет на следующее утро.