t

– А дальше, – сказал Аксинья, – учитель громким и ясным голосом повторил тот же самый вопрос, который только что задал. И ученик, не успев сообразить, что он делает, поднял вверх палец, которого уже не было.

– И?

– Вот тут начинается самое интересное, – ответила Аксинья. – Если бы ученик думал, что его учитель просто жулик, он решил бы, что тот устраняет возможного соперника и вдобавок еще издевается. Но ученик, как и все остальные люди, приходившие к дому старца, свято верил, что учитель был просветленным…

– Так чем все кончилось? – спросил Т. нетерпеливо.

– Ученик достиг просветления, вот чем, – сказала Аксинья. – Мы думали, ты эту историю знаешь.

– Кто «мы»?

– Мы с отцом Эмпедоклом. Мы думали, что к утехам плоти ты захотел добавить люциферическое духовное наслаждение, которое на Востоке называют «просветлением», и для этого решил отрубить себе палец. Отец Эмпедокл учит, что последователям восточных демонических культов мало телесных радостей, и самое страшное свое грехопадение они совершают в духе, увлекаясь тончайшими переживаниями и сверхъестественными экстазами, которыми соблазняют их погибшие сущности невидимого мира. И вот, насладясь невинной девушкой-ребенком, ты сразу же устремился…

– Ну это, положим, неправда, – перебил Т. – Насчет невинной.

– Я имею в виду, невинной духовно. В книге все понятно из контекста. Не цепляйся к мелочам.

– Наплела, – вздохнул Т. – Понятно теперь, почему на меня за столом так косились, перед тем как я бом…

Он осекся и не договорил.

– Что? – спросила Аксинья.

– Неважно. Для чего, спрашивается, надо было все это выдумывать? Ты ведь сама меня спросила, зачем я палец рубить хочу. И я тебе ясно ответил – от зла уберечься. Не помнишь?

– Помню, – ответила Аксинья.

– Ты что, своему Эмпедоклу про это не сказала?

– Сказала. А он ответил, что восточные сатанисты самым большим злом считают отсутствие тонкого духовного наслаждения, известного среди них как «просветление». Словно морфинисты, для которых самое ужасное – остаться без своего наркоза. Разве не в этом дело?

– Конечно нет, – ответил Т.

Аксинья нахмурилась.

– Так зачем же ты его тогда рубил?

Т. смущенно пожал плечами.

– Я же тебе сказал. От греха уберечься.

– От какого греха?

– Будто не знаешь, – отозвался Т. совсем тихо.

Аксинья прыснула в кулак.

– Да какой же это грех, Лева. Вот выдумал.

– Выдумал не я, а… В общем, тебе не понять. Только, прошу, не обижайся.

Но Аксинья и не думала обижаться.

Она улыбнулась, и Т. заметил в ее глазах знакомые зеленые искры. Сразу вспомнилась косынка над русой копной, хрупкая шея над застиранным красным сарафаном.

«В сущности, – подумал он, – несмотря на весь этот петербургский лоск, в ней все еще видна та смешливая деревенская девчонка, которую я встретил в Коврове…»

– Не понять? – переспросила Аксинья насмешливо. – Да уж где там. Рубить палец, чтоб от греха уберечься… Что же ты им делаешь такое, что никто уразуметь этого не может?

Т. почувствовал, как екнуло в груди сердце.

«Вот и Митенька подрулил. Хорошо хоть, узнаю сразу. Ясности взгляда не потерял. А дальше что?»

– Так скажешь аль нет? – повторила Аксинья, безукоризненно подражая простонародному деревенскому выговору.

Она глядела на него все откровеннее, с той лукавой и неизъяснимой тысячелетней загадкой в глазах, у которой, по меткому наблюдению Ницше, нет на земле иной разгадки, кроме будущей беременности.

– Хочешь знать? – спросил Т. неожиданно охрипшим голосом.

Аксинья кивнула.

– Ну идем, покажу…

– А Алексис? – прошептала Аксинья. – Вдруг он вернется?

– Нет, – таким же шепотом ответил Т. – Он ушел надолго. Практически навсегда.

– Хорошо, – еле слышно выдохнула Аксинья. – Но только, Лева…

– Что?

– Пусть это будет нашим прощаньем…

* * * * * * * * *

Лежа на спине, Т. глядел в потолок спальни. Свернувшаяся рядом Аксинья водила кончиком алого ногтя по его щеке, щекоча и наматывая бороду на палец – это и раздражало, и одновременно было приятно. Другой рукой она прижимала к груди ночную сорочку.

«Почему она стала прятать свое тело? – думал Т. – Уже увяла? Может быть, ее изуродовали роды… Какой, однако, гадкий каламбур – «изуродовали роды». Гадкий и точный. Впрочем, родить так быстро она вряд ли смогла бы даже с помощью двух стенографисток… Но раньше она вела себя иначе. Она и была другой. Безгрешной светлой частицей весны – именно это к ней и влекло. А город все украл… Или не город? Неважно, кто. Главное, что женщина в своем ослеплении думает, будто способна подменить это мимолетное цветение природы, намазавшись помадой и белилами, надушившись парижскими духами и украсив себя золотом… Смешно. Только впору не смеяться, а плакать, потому что делает она это вынужденно, на потребу мужской похоти в зловонных клоаках городов, вместо того, чтобы радостно работать в поле…»

Т. вздохнул.

«Впрочем, эту возможность Олсуфьев ей предоставит. Но почему она прикрывается? Стоп, не спать… Видимо, Ариэль не хочет терять целевую аудиторию до пятнадцати лет. Вот она титьки и прячет. Господи, и как только жить в твоем мире? Впрочем, какой еще «господи»…

Т. снова вздохнул.