Т

Т. почувствовал, как екнуло в груди сердце.

«Вот и Митенька подрулил. Хорошо хоть, узнаю сразу. Ясности взгляда не потерял. А дальше что?»

— Так скажешь аль нет? — повторила Аксинья, безукоризненно подражая простонародному деревенскому выговору.

Она глядела на него все откровеннее, с той лукавой и неизъяснимой тысячелетней загадкой в глазах, у которой, по меткому наблюдению Ницше, нет на земле иной разгадки, кроме будущей беременности.

— Хочешь знать? — спросил Т. неожиданно охрипшим голосом.

Аксинья кивнула.

— Ну идем, покажу...

— А Алексис? — прошептала Аксинья. — Вдруг он вернется?

— Нет, — таким же шепотом ответил Т. — Он ушел надолго. Практически навсегда.

— Хорошо, — еле слышно выдохнула Аксинья. — Но только, Лева...

— Что?

— Пусть это будет нашим прощаньем...

* * *

Лежа на спине, Т. глядел в потолок спальни. Свернувшаяся рядом Аксинья водила кончиком алого ногтя по его щеке, щекоча и наматывая бороду на палец — это и раздражало, и одновременно было приятно. Другой рукой она прижимала к груди ночную сорочку.

«Почему она стала прятать свое тело? — думал Т. — Уже увяла? Может быть, ее изуродовали роды... Какой, однако, гадкий каламбур — «изуродовали роды». Гадкий и точный. Впрочем, родить так быстро она вряд ли смогла бы даже с помощью двух стенографисток... Но раньше она вела себя иначе. Она и была другой. Безгрешной светлой частицей весны — именно это к ней и влекло. А город все украл... Или не город? Неважно, кто. Главное, что женщина в своем ослеплении думает, будто способна подменить это мимолетное цветение природы, намазавшись помадой и белилами, надушившись парижскими духами и украсив себя золотом... Смешно. Только впору не смеяться, а плакать, потому что делает она это вынужденно, на потребу мужской похоти в зловонных клоаках городов, вместо того, чтобы радостно работать в поле...»

Т. вздохнул.

«Впрочем, эту возможность Олсуфьев ей предоставит. Но почему она прикрывается? Стоп, не спать... Видимо, Ариэль не хочет терять целевую аудиторию до пятнадцати лет. Вот она титьки и прячет. Господи, и как только жить в твоем мире? Впрочем, какой еще «господи»...

Т. снова вздохнул.

— Что ты так тяжело вздыхаешь, Лева? — спросила Аксинья. — Тебя что-то гложет? Поделись, легче станет.

— Угу, — хмыкнул Т. — Материал для книжки собираешь?

— Отчего же материал, — улыбнулась Аксинья. — Просто интересно, чем ты живешь, как видишь мир.

— Да ты все равно не поймешь. А поймешь, так обидишься. Или не поверишь.

— А ты попробуй, — сказала Аксинья. — Не думай, что я глупа. Вот Алексис поверил в меня, и сам видишь результат.

— Алексис? — презрительно поднял бровь Т. — Он тут вообще ни при чем. Скорей всего, Митеньке на литературных курсах объяснили, что героиня должна эволюционировать.

— Какому Митеньке?

— Тому, кто тебя придумывает, — ответил Т. — Вернее, придумывает даже не тебя, а эротические сцены с твоим участием. Ты для него просто говорящая декорация.

Аксинья покачала головой.

— Это звучит настолько хамски, — сказала она, — что лень думать, насколько это глупо.

— Тем не менее так оно и есть. Когда ты исчезла из моей жизни, это произошло потому, что Митенька был занят и отдавал свои силы не нам, а некой омерзительной старухе, которая... Впрочем, не буду продолжать, все равно не поверишь. А сегодняшний наш союз, я думаю, был так короток и невыразителен, потому что они фильтруют контент.

— Теперь понятно, — улыбнулась Аксинья. — Не переживай, Лева. Каждого мужчину может постигнуть неудача, в этом нет ничего стыдного. Перенервничал, выпил много плохой водки. За меня не переживай, у меня для подобных занятий всегда под рукой Алексис Олсуфьев.

Т. поморщился, как от зубной боли.

— Болтай что угодно, — сказал он, — только никакого Олсуфьева в сущности нет. Вернее, это просто выцветшая виньетка, пыльный узор пустоты на обочине моей безнадежной дороги в Оптину Пустынь...

Аксинья широко раскрыла глаза, схватила с прикроватного столика блокнот с карандашом и быстро-быстро застрочила на бумаге.

— Интересно, — нахмурился Т., — что ты там пишешь?

Аксинья промолчала. Исписав две странички, она положила блокнот на место, встала и, прикрываясь скомканной ночной рубашкой, подошла к зеркальному столику. Сняв с него одну из карточек, она вернулась к кровати и протянула ее Т.

— Что это?

— Художественная фотография, — ответила Аксинья. — Мы с Алексисом, которого, как ты утверждаешь, на самом деле нет. Он, кстати, стихи пишет. Красивые и весьма странные для кавалергарда. «Белый день уходит прочь, omnes una манит ночь...» Это из од Горация. Там было «omnes una manet nox», всех ждет одна ночь... А он услышал как «манит»...

— Но почему же ночь, — сказал Т., — возможно, все не так мрачно...

Аксинья на фотографии была одета сестрой милосердия — это ей шло; правда, на ее лице присутствовал избыток косметики, придававший ей что-то южное. Она глядела вдаль с романтической мечтательностью — или так казалось из-за сильно подведенных глаз. Олсуфьев был в белом пиджаке и папахе — судя по штампу над линией нарисованных гор, снимали в петербургском постановочном ателье.