t

«Вот ещё раз так нырну, — понял Т., — и никогда не вынырну… И на этом всё? Неужели я просто возник на мгновение из серого сумрака, чтобы опять раствориться в нём без следа? И обещание чуда и счастья, которое было в небе, в листьях, в солнце — всё ложь? Нет, не может быть… Думать! О чём угодно… Кстати, выясняются интересные вещи. Главные вопросы современности вовсе не „что делать?“ и „кто виноват?“. Они совсем другие — „где я?“ и „кто здесь?“. И в любой жизни рано или поздно наступает момент, когда это больше невозможно от себя скрывать. Но когда это наконец доходит, общественности уже ничего не объяснишь…»

Даже самая короткая остановка в мышлении была жуткой, потому что сознание начинало исчезать. Как выяснилось, оно было чем-то вроде напряжения между полюсами магнита: для его существования нужна была мысль и тот, кто её думает, иначе сознавать было нечего и некому. Поэтому, чтобы сознание не исчезло, следовало постоянно его расчёсывать, заново создавая весь магнит.

«Недаром, — подумал Т., — в мире столько суеты. Именно этим люди и занимаются — постоянно расчёсывают себя и так называемую вселенную, чтобы не пропасть безо всякого следа. Граблями, телескопами, чем угодно. Прячутся от вечности, в которую не пронести ни крупицы того, чем мы когда-то были… А вот русский крестьянин не размышляет о загробном, а спокойно обустраивается в настоящем. И не надо искать ничего сверх простого народного разумения, ибо оно спасает от бездны. Когда умирает мужик, в бездну просто падать нечему. Это и есть единственное спасение, какое бывает. А вот жизнь, посвящённая умствованию, как раз создаёт того, кто с ужасом в бездну рушится, не имея ни малейшего шанса, потому что какой тут, спрашивается, может быть шанс? Пока сохраняется тот, кто входит, оставь надежду, всяк сюда входящий… Верно сказано — будьте как дети. Ибо дети в подобных обстоятельствах никуда не падают — они сами бездна…»

Ум, лишённый опоры на органы чувств и предоставленный сам себе, оказался чем-то вроде листа бумаги, стремящегося повернуться к вечности под таким углом, чтобы вся его площадь исчезла, стянувшись в неощутимо тонкую линию.

«И сразу видно, — испуганно думал Т., — что никакого мыслителя за этими спазмами нет, а все спирали колеблющихся умопостроений — просто жульническая попытка заставить существовать то, чего на самом деле никогда не было. Мало того, что не было и нет, ему даже взяться неоткуда. Однако, хоть попытка совершенно жульническая, она всё же какое-то время работала… Вот это и была жизнь».

Мысли приходилось вызывать насильно, словно рвоту — собственно, существование и казалось теперь подобием такой насильно вызываемой рвоты.

«Я думаю — следовательно, я существую», — вспомнил Т. — Кто это сказал? Картезий. Поразительно, какие головокружительные прыжки над безднами ухитряются совершать эти французы, выпив красненького. Или они этих бездн не видят? «Я думаю…» А вдруг думает кто-то другой? Кто-то вроде Ариэля? Ну откуда он, дурашка, знает, что это он сам? Впрочем, Картезий прав в том смысле, что это его «я» существует только до тех пор, пока он про него думает. Французу надо было говорить не «я думаю», а «думаю „я“. А само это „я“ ни думать, ни существовать не может, потому что исчезает сразу, как только Картезий перестаёт о нём размышлять, решив выпить красненького…»

Додумав эту мысль, Т. с ужасом понял, что за ней не заготовлено следующей — и с размаху исчез.

Чудовищным усилием воли он заставил себя вновь появиться из ниоткуда. Было очень страшно, потому что он не понимал, как он это сделал — и не знал, получится ли ещё раз.

«Думать только о простом и конкретном, — решил он. — Просто вспоминать, что было раньше. И за это держаться…»

Т. вспомнил, как выглядела белая усадьба на холме из окна поезда. Потом он заставил себя во всех подробностях увидеть купе, Кнопфа у окна, реку, мост и корабль княгини Таракановой.

Это действительно позволяло держаться на плаву.

Чем сильнее Т. сосредотачивался на воспоминаниях, тем вещественней они делались — и постепенно ему стало казаться, что он видит подобие сна наяву. Кое-что было осознано и замечено только сейчас: например, у одного из спутников Кнопфа на пиджаке был значок общества Михаила Архангела, а в столовой корабля княгини Таракановой еле заметно пахло пачулями.

Вспомнился ещё господин в котелке, с сигарой во рту, в коляске проехавший мимо Т. по улице в Коврове: господин, явно уверенный в надёжности своего места в мире и незыблемости самого этого мира. И ещё очень отчётливо нарисовалась трогательная девочка в розовом платье, пробежавшая по коридору гостиницы «Дворянская».