Сыск во время чумы

Мужчина хотел было тряхнуть его за плечо, да воздержался – чума отучила лишний раз прикладывать руки к чему бы то ни было. А одежда – та вообще считалась опасной. Рассказывали страшные истории – что село Пушкино вымерло оттого, что дурак мастеровой принес туда купленный для жены кокошник – а тот оказался снят с умершей от чумы бабы. И что таким же образом вымер город Козелец от зачумленного кафтана…

– Ивашка! Просыпайся, – довольно громко позвал он.

Мужчина повернул голову.

На вид ему было под сорок, лицо – круглое, сытое, что по чумному времели было несколько странно – впроголодь питались почти все.

– Ты, Харитон Павлович?

– Я. Плохие новости, Ивашка. Дьячок тот, Устин, не нам одним потребен, его и кое-кто иной ищет.

– Как это? Уже?..

Человек в черном кафтане чуть не вскочил. На его лице изобразилась готовность бежать куда попало – и тут же осознание безнадежности: бежать-то и некуда…

– А так – ко Всехсвятской церкви приходили двое, расспрашивали, да на меня их Бог навел, – сказал Харитон Павлович. – Видно, Господь пока за нас, Ваня.

– А ты?

– А я не дурак – сказал, что Устина чума прибрала. Старуха мне одна чуть карты не спутала, я ее знаю, чертову перечницу…

– Век за тебя Бога молить буду! – пылко пообещал сорокалетний Ваня.

– Погоди, Ивашка, дослушай до конца. Те двое – не простые люди, а, сдается мне, офицеры. Граф Орлов приволок с собой из Петербурга четыре гвардейские бригады – так не из тех ли?

– А ты почем знаешь?

Разговор так захватил мужчин, что они не расслышали легкого дверного скрипа. А там, за образовавшейся щелкой, непременно примостилось чье-то незримое ухо.

– Выговор не московский, хотя без мундиров, а при шпагах… И целый рубль мне отвалили – вроде как на помин Устиновой души. Вот он, рублевик-то, – мужчина выложил завернутую в тряпицу монету на стол. – Коли хочешь, бери. Так что пора нам Устина из его норы выкуривать. Как бы кто иной их к нему прямиком не привел.

– Рука у меня не поднимется…

– На митрополита поднялась? Начал – так продолжай. Устин блаженненький, он поголосит-поголосит, да тебя и выдаст. Скажет – Ивана Дмитриева, господа хорошие, вяжите! Его грех!

– Да будет тебя меня пугать, и так тошно…

– Уж не рад, что со мной связался? Гляди, Ивашка, я ведь не святой, долготерпения у меня не густо… – пригрозил благообразный мужчина. – Ссориться нам теперь не с руки. Я тебе по гроб дней моих благодарен – да и ты будь благодарен. А Устин нам поперек дороги стоит. Из-за него, дурака, тебе прямая дорога на виселицу, а еще до виселицы плетей получишь досыта. Что, не прав я? Вот то-то… Рублевик прибери. И чтобы на помин души употребил. Понял?

– Так выйти ж придется…

– Потом, опосля того…

Девка, что незримо присутствовала при разговоре, настолько бесшумно, насколько это возможно босиком, отступила на лестницу и спустилась во второе жилье. Там ее ждали – и тут же впустили в спальню.

Она подошла к постели, где лежала хозяйка и, поклонившись, встала у изголовья на коленки.

– Что, грозен? – спросила хозяйка.

– Потише вроде стал, матушка Анна Андреевна.

– А тот, в светлице?

– Так в светлице и сидит, и ест там, и пьет, матушка Анна Андреевна.

– Меня не поминал?

– Не поминал, матушка Анна Андреевна, даже ни словечком.

– Ахти мне… За что меня только Бог наказал? Али я неправа? Али я из тех, кто для Богородицы поскупился?..

Девка промолчала. Не столь Бог, сколь законный супруг наказал Анну Андреевну Кучумову, которая, потеряв соображение от всенародного всплеска веры, отнесла и пожертвовала на всемирную свечу всю свою укладку с драгоценностями, а камушки там были – великой цены, в те камушка состояние вложено, их продать – не одну деревню с крестьянами, поди, купить можно…

И ладно бы пошло все это и впрямь на всемирную свечу!

После великого буйства у Варварских ворот, где народ чудом не стоптал Анну Андреевну, ее комнатную девку Дашку и взятого с собой на всякий случай пожилого дворника Архипа, пропало все – и восторженный, с молитвой принимающий пожертвования Митенька, и помогавший ему дьячок, и сам почти уже полный сундучок…

Еле приволоклась купчиха домой – и сдуру, плача навзрыд, все рассказала своему Харитону Павловичу. Ей бы промолчать, он и ввек бы не собрался спросить, как там поживают перстеньки, жемчужные ожерелья, серьги, запястья и новомодная брошь в виде банта, усеянного мелкими алмазами, в укладке. А она от расстройства всех чувств возьми да и брякни! Харитон Павлович Кучумов, разумеется, человек просвещенных взглядов и даже в театр супругу водить изволил, на трагедию господина Сумарокова «Хорев», однако тут возмутился даже до такого помутнения рассудка, что бедная Анна Андреевна под мужниной плеткой и громко крикнуть боялась…

Потом начались в доме дела диковинные.