Сыщица начала века

Сегодня мне уже некогда, а завтра надо послать Павлу в мануфактурную лавку – купить какой-нибудь веселенькой ткани – голубой, зеленой, а то и в цветочек – и сшить новенький капотик вместо той унылой серой робы, которую я таскаю дома. Ох, ну и вид у меня в нем, могу себе представить! Вдобавок домашние туфли мои скорее напоминают калоши, пенсне – абсолютно бессмысленное, ибо я вижу превосходно, – сдвинуто на кончик носа, волосы беспощадно зализаны. И впрямь ржавая, унылая селедка!

Но отныне все пойдет иначе.

Мне весело. Мне бесконечно весело. Я бегу мимо Черного пруда и жалею, что теперь не зима. Ах, как бы хорошо сейчас покататься на коньках! Раньше, в детстве и юности, это было одно из самых больших моих удовольствий. Красавчик, любимый конь отца, подвозил нас с Павлой и m-lle на санях с медвежьей полостью с кистями. Сани поднимали снежную пыль, сквозь которую до нас уже доносились звуки оркестра, который играл вальс «Невозвратное время» или «Дунайские волны», а когда музыка умолкала, слышен был лязг коньков, режущих лед.

На катке ждали меня подруги, гимназистки, в хорошеньких заячьих или беличьих шубках, а также их братья и друзья этих братьев, гимназисты или ученики Дворянского института. Гимназисты были одеты в серые шинели с синим околышем на фуражке, студенты – в черные, а околыш имели красный. Потом, на Святках, на прудах появлялись взрослые барышни, дочери предводителей дворянства, фрейлины, обыкновенно жившие в Петербурге и приехавшие навестить родителей. Барышень сопровождали великолепные гвардейцы в серых шинелях с бобровыми воротниками. Они катали своих дам по льду в креслах на полозьях.

Как давно это было! Сколько уж лет я не вставала на коньки!..

Сказать по правде, я с великим трудом заставила свои мысли обратиться к работе. Нет, все же нельзя, невозможно быть деловой, эмансипированной, серьезной женщиной, одевшись в нарядное платьице. Так что да здравствуют серые юбки, блузки и жакеты, да здравствуют пенсне и сухопарые селедки!

Поджав губы, чтобы казаться суровей, машу проезжающему мимо «ваньке» – и вот я уже около дома Ярошенко, близ Сенной площади. Это двухэтажный деревянный особнячок, стоящий в глубине сада. Прохожу по дорожке к двери и звоню. Через мгновение отворяет невысокая, полненькая молодая дама в бордовом платье. Надо полагать, это и есть мадемуазель Вильбушевич. Она очень хороша собой, но что-то тревожное есть в ее лице.

– Ах, добрый вечер, – говорит она приветливо. – Не вы ли мне звонили насчет помады? Прошу вас пройти и снять шляпку. Мне нужно ваши волосы посмотреть.

Она принимает у меня шляпку, кладет на подзеркальник и извиняется за отсутствие горничной: оказывается, та отпросилась на именины племянницы.

– Пройдемте в кабинет, там светлее. Хозяина тоже нет дома, они с женой летом на даче живут, в Подвязье.

У меня мгновенно в памяти словно вспыхивает огонечек сигнальный при этом слове. Именно в Подвязье сошел с поезда человек, оставивший в тамбуре страшный груз – расчлененное тело неизвестного.

– И давно ли они на даче? – спрашиваю я тем легким тоном, которым люди говорят, когда желают поддержать незначащий, ни к чему не обязывающий разговор.

– Да уж больше месяца, – так же безразлично отвечает m-lle Вильбушевич, отворяя передо мной дверь небольшого кабинета, в котором явно никто давненько не работал, в слишком уж образцовом порядке лежат тут какие-то бумаги, книги, слишком остро зачинены карандаши. А на пресс-папье не видно ни пятнышка чернил. Правду сказала m-lle Вильбушевич, хозяева отсутствуют давно, поэтому я прогоняю подальше мелькнувшее подозрение. Кстати сказать, десятки людей ежедневно приезжают в Подвязье и покидают его, так что, ежели я стану делать стойку, словно какой-нибудь охотничий пойнтер, при одном лишь упоминании этой станции…

– Присядьте вот здесь, у окошка, – велит мне m-lle Вильбушевич и, чуть касаясь моей головы, принимается рассматривать мои волосы. Я же неприметно разглядываю ее.

Между прочим, Вильбушевич – яркая брюнетка. Причем обкрученные вокруг головы тяжелые косы ее из тех, какие называются иссиня-черными. Ни намека на рыжину! Видимо, она не пользуется тем товаром, который сама же распространяет. Почему? Только ли потому, что не хочет портить прекрасный оттенок своих волос? Или есть другие причины?

– Ну что ж, – говорит в эту минуту m-lle Вильбушевич, – кажется, я понимаю, отчего вам захотелось обратиться ко мне за помадой.

Да неужели понимает?!

– Волосы у вас тонкие, пышные и красивые, но, очевидно, их немало выдирается гребнем при расчесывании? Вы хотите укрепить их корневую систему? Репейное масло, которое входит в состав помады Анны Чилляг, поможет вам сделать это, – вещает она с такими интонациями, словно читает назубок рекламный проспект. – Кроме того, у ваших волос, конечно, очень милый темно-русый цвет, но он несколько пресноват, не правда ли? Уникальная помада Анны Чилляг придаст им яркий, живой, насыщенный оттенок, который сделает вас поистине неотразимой.