Сыщик и канарейка

– Не действуют, – виновато пояснил Эйзенхарт, когда я поднял на него глаза.

– Понятно.

Отложив чтение, я достал из нижнего ящика стола футляр с инструментами и шкатулку, которую уже несколько недель держал наготове, с тех пор как Эйзенхарт пришел ко мне за помощью.

– Что это? – напрягся Виктор при виде ампул с прозрачной жидкостью.

– Морфий.

– Как полицейский, я должен узнать, откуда он у вас.

– Как полицейский, вы должны пойти к настоящему врачу, а не ко мне, – заметил я. – Убрать?

Вопрос вышел несколько издевательским: я представлял, каково сейчас Эйзенхарту. Много времени на размышления ему не потребовалось.

– Не надо.

Моральные терзания по поводу нарушения закона никогда не были его сильной стороной. Тем более сейчас. В качестве компенсации за бестактность я достал из портмоне аптечный рецепт.

– Как видите, все законно.

– Отделение военной психиатрии? – прочел он надпись на штампе.

– Травмы способны вызвать дестабилизацию дара.

Мне вспомнилась ядовитая земля, окружавшая руины поместья. Голая, словно выжженная почва на месте вересковых пустошей. Черные остовы дубов.

А еще – пустая палата, в которой я очнулся после взрыва.

– И морфий помогает?

– Многие наркотические вещества подавляют дар.

Морфий. Опиум. Кокаин. Даже алкоголь после определенного количества. Оно и к лучшему: нет человека опаснее, чем тот, что не контролирует себя.

– Никогда бы не подумал. Вы не похожи на морфиниста, – пояснил кузен последнюю фразу.

– Я не принимаю. Нет необходимости.

Виктор покосился на меня.

– Ваше министерство считает иначе, раз постоянно обновляет рецепт. Почему такая дозировка? Даже моих скудных познаний в медицине хватает, чтобы понять, что она слишком высока.

– Вы никогда не перестаете задавать вопросы? – заинтересовался я. – Это профессиональное или личная черта?

Впервые за этот месяц я увидел на его лице слабую улыбку. Поднявшись из-за стола, я подошел к книжному шкафу и достал старый справочник. Раскрыл на главе о змеях и положил перед Виктором.

– Это еще зачем?

– Здесь описываются характерные физиологические различия, свойственные людям с определенным даром. Надеюсь, это отвлечет вас от следующих вопросов. Давайте руку. Другую, этой займемся позже, – я закатал рукав его рубашки и достал жгут. – Умеете делать внутривенные уколы?

– Как-то не приходилось.

– Значит, будете звать меня. Номера телефонов у вас есть. Звоните, когда потребуется…

Эйзенхарт кивнул, не отрываясь от книги.

– Вы меня слышите?

– Тут написано: частичная либо полная невосприимчивость к наркотическим веществам, включая кофеин, этанол, никотин, ареку и кат, а также к ядам растительного и змеиного происхождения. Получается, вас и отравить нельзя?

Как отравить человека, который и сам – отрава?

– Можете попробовать, – предложил я.

– Спасибо, откажусь. Матушка не простит, – Эйзенхарт поморщился, когда игла прошла сквозь кожу. – Чего еще я о вас не знаю, док? Я успел заметить, что вы не самый разговорчивый человек. Но, когда дело касается вас, становитесь и вовсе потрясающим молчуном.

– То же можно сказать о вас, – парировал я, вспоминая, как кузен резко менял тему каждый раз, когда речь заходила о его жизни. – Полагаю, никто не любит обсуждать свои проблемы.

Которых каждому из нас хватало. Виктор не любил упоминать об этом, но, родившись без покровительства духа, во многих отношениях он был слабее младенца. А я не хотел признавать, что, сколько бы я ни пытался изменить свою сущность, это было невозможно.

Я не доктор. Я палач. Письмо из министерства отлично помогло это вспомнить.

– Вторую руку, – велел я.

Виктор расстегнул манжету, и я помог ему закатать рукав.

Укус был чистым, даже аккуратным. Никаких рваных краев, только две пунктирные линии там, где запястье детектива прихватил волк. Гораздо опаснее была чернота, расходившаяся по руке. Она была не естественного происхождения – ее истоки следовало искать на той стороне.

И запах. Запах был хуже всего. Я хорошо знал его по войне: так пах мир, находившийся по ту сторону вечного моста. Так пахла смерть.

Только Виктор мог отправиться в пивную пропустить кружку-другую и заработать себе врага среди духов. И опять все дело было в том, что в сотканном Судьбой полотне Эйзенхарт оказался неучтенным элементом.

Он не должен был находиться в «Орле и решке» тем вечером.

Никто не должен был вмешаться в драку между волком-ганзейцем и котом, обокравшим не того человека.

Кот не должен был умереть, отвлекшись на полицейского и пропустив удар.

Ганзеец не должен был закончить свои дни на гильотине…

– Жить буду, док? – преувеличенно бодро поинтересовался у меня Эйзенхарт.

– Какое-то время.

Виктор ухмыльнулся.

– Вы всех своих пациентов так успокаиваете? А теперь начистоту, – посерьезнел он. – Сколько мне осталось?

– Это известно лишь духам.

Две недели. Три. Максимум месяц. Удивительно, что Виктор продержался так долго – не иначе как из упрямства.