Сыщик и канарейка

– Всего лишь моя долговая расписка. Ну у вас и теории, доктор, – фыркнул Эйзенхарт, откидываясь на стуле. – Но раз вы упомянули это, Роберт, не хотите рассказать, что с вами сегодня стряслось?

– Нет.

Виктор удивленно поднял брови.

– Нет? Мне казалось, вы утверждали, что будете разговаривать о нападении именно со мной…

– А мне казалось, вы утверждали, что это лишь мои теории, – в тон ему ответил я. – Я ничего не скажу, пока вы не ответите, чего хотели добиться этим дешевым спектаклем.

Эйзенхарт закатил глаза к потолку.

– Интересно было узнать, сумеет ли Берт вывести вас из себя. Что? – попытался он оправдаться. – Мне же это ни разу не удалось.

Едва ли достойная причина, чтобы подключать к этому делу коллег.

– А ему?

– Тоже, – рядом с бутылкой легла свернутая вдвое записка. – Ваш пульс. Пятьдесят четыре удара в минуту. Низковат, но для змея это нормально, насколько я в курсе. За время допроса он практически не менялся. Как и дыхание.

Я пробежался глазами по строкам. Похоже, детектив Штромм был ходячим детектором лжи. Удивительно, что с таким даром он служил не в армии, а в провинциальной полиции.

– И что вам это дало? – поинтересовался я.

Виктор пожал плечами.

– Только то, что вы обладаете пугающим уровнем самоконтроля. Интересно, зачем он вам нужен…

Задумчивость в его голосе заставила меня насторожиться.

– Откуда у гетценбургской полиции на меня досье? И зачем оно? – задал я следующий вопрос.

С глухим стуком его стакан вернулся на стол.

– Я запросил в военном министерстве, – признался Виктор.

Ответ удивил меня не так, как пристыженное выражение его лица – за время нашего знакомства я успел понять, что угрызения совести мало свойственны Эйзенхарту.

– Зачем?

– Хотел узнать вас получше? – попробовал он отшутиться, но вздохнул. – Послушайте, я прошу прощения. Возможно, я нарушил ваши личные границы или что-то в этом роде. Но вы не видите себя со стороны! Не знаю, каким вы были раньше, может, таким же отмороженным придурком, но по возвращении в империю вы на живого человека не были похожи. Я автоматонов видел, испытывающих больший интерес к жизни! Я хотел понять, что еще случилось с вами на фронте. Знаю, апатия к происходящему является часто встречающимся симптомом при депрессии…

– Керр, «Введение в психологию», – угадал я цитату. – Спасибо, я читал.

– Но вы заходите слишком далеко!

Повисшая между нами тишина показалась мне оглушительной – и это при том, что кабак гудел как пчелиный улей.

– Я потерял профессию и будущее, – ядовито заметил я. – Простите, если кажусь вам недостаточно счастливым.

– Нельзя потерять будущее до тех пор, пока вы живы, – уверенно заявил Эйзенхарт.

И я не смог удержаться от выпада, хотя это было низко.

– Вы, конечно, специалист в этом вопросе. Напомните, в каком полку вы служили?

– Ни в каком, – Виктор обезоруживающе улыбнулся. – Был признан непригодным к службе по причине отсутствия души и сопровождающей это состояние опасности для окружающих. Нелепейшая формулировка, правда?

Мне следовало додуматься. Догадаться, что от службы Виктора освободило не заступничество его отца. Вспомнить, какие ущемления в правах приходилось терпеть родившимся без души.

– Я не служил, но видел многих вернувшихся с войны, – продолжил тем временем он. – И вижу вас. Ваше состояние меня беспокоит.

– Не стоит, – сухо ответил я.

– Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Приезжаете сюда. Устраиваетесь на кафедру танатологии. Вы зарываете свой талант! И не надо говорить, что вы больше не можете работать, я наблюдаю за вами полгода! Да, не хирургом, но не танатологом же! Зачем? Я знаю, вы привыкли справляться со всем сами, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас…

– Чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени письмами раз в шесть месяцев, – перебил я его.

– А вы бы позволили что-то большее? – парировал Эйзенхарт. – Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.

– И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, – я встал из-за стола. – Буду счастлив получить от вас открытку в Канун года.

Я не успел сделать и шага к выходу, как был остановлен. Одной фразой.

– Я знаю, почему вы все еще живы.

Я сел обратно. Мои пальцы сжались на стакане с виски – так крепко, что удивительно, как он не разбился.

Этого в досье не было.

– Очевидно, благодаря работе хирургов.

– Нет. Не только.

Не только.

Армейские госпитали были укомплектованы штатными психологами в январе девяносто восьмого. Будь я ранен месяцем раньше, мне бы повезло. Но…

Первым, кого я увидел после ранения, проведя больше недели в опиумном дурмане, был Зельман Телли, армейский психолог. А также анестезиолог. В периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств, – еще и целитель. Один из лучших: у него нельзя было не вылечиться. Его дар убеждения связывал по рукам и ногам. Заставлял больных встать с койки. Тех, кто хотел умереть, – жить.

– Послушайте, Роберт…

– Замолчите, – приказал я.

Хвала духам, в руках у меня был стакан, а не что-то другое, иначе в трактире бы стало на одного живого человека меньше.