Сыновний зов

— Ихний вожак, Вася, — прошептал отец. — Нельзя, не мог я по нему. Умирать он ушел в камыши. Понимаешь, отлетал свое, отводил стаю за моря-окияны…

Мы не доглядели с отцом, как надлетела стая. И хотя гуси видели нас — не шарахнулись вроссыпь, не взмыли над скрадом. Они долго кружились там, где скрыли камыши их вожака, звали его подняться и полететь во главе стаи. А в ответ волнами катилось грустное шуршание седых камышей, и все осыпалось крупой морошное небо. И почему-то под теплой телогрейкой захолодила меня гусиная кожа.

Когда гуси поняли, что никогда им не вызвать своего вожака, они молчком облетели Ягодную падь, быстро построились, и тогда упал на камыши не крик, а стонущий плач. И стало снова тихо-тихо на плесах, и слышно было, как тонко позванивала о воду жесткая снежная крупка.

Отец как-то странно посмотрел на зябко-синий дымок сигареты и глубоко вздохнул:

— Второго я уже проводил на своем веку… Вот ить как природа устроена. Почует конец вожак и не ждет чьего-то указа, а сам покидает стаю. Айда, Вася, на берег. Ишь, непогода-то как разыгралась. Замешкаемся — намаешься со мной…

Зимой в суете городской нет-нет да и припомнится мне Ягодная падь.

Потолстели снегом заледеневшие плеса, выстудились насквозь продутые и помятые буранами камыши. А из них вдруг глянут на меня отцовские глаза… И тогда заноет левый сосок груди, кольнет-ворохнется сердце, и пойму я, что вместе с гусями простился там с чем-то самым невозвратимо-дорогим.

Ложок

Совсем худенький да неглубокий ложок виляет угориной к речке Барневке. Весной поручьиться по нему снежница, намоет круглолицых галек и затравеет он пижмой, тысячелистником да вязилем. И только где-то под самой сгориной схоронится зеленый родничок.

Заровнять ложок многорукими лемехами ничего не стоит. Агроном не однажды наказывал трактористу Петру запахать его: на лишней сотке пшеница заколосится или горох не один бункер зальет белоградом. И пытался тракторист запустить лемеха на ложбинку, да каждый раз отводил трактор стороной. То парочка серых куропаток выбежит на обочину, то жаворонок вскрылится и долго-долго позванивает. А небо синее высоко-высоко, и в ложке слушает его на гнездышке жаворонушка.

Знает Петр, как под песни колосится усатая пшеница, как нянчит ветер в колосьях полнотелые зерна и спелят их перепела. А лопоухий русачок из самой груди ложка выбирается в хлебные разливы, слушает, как отзывается жаворонку зеленый родничок и свои семейные тайны вышептывает…

На меже у ложка встретил Гаврила светлоокую Марию и не мог до росовысоха расстаться с ней. Тут Гаврила солено-горько поцеловал Марию перед уходом на фронт, и тут же посадили они тонкую калину…

Не вернулся Гаврила к заветному ложку, без него распустилась и наливается кровяно-багряная ягода калина. Без него поседела вдова Мария, вырос русокудрявый Петр и остался там, где жалели друг друга отец с матерью. И пока поднимаются из ложка жаворонки, семьятся куропатки да светятся в родничке галечки, покуда невестится калина и рдеет по осени, засвеченная закатом, живет на земле тракторист Петр. И нянчат ветры хлеба вольные, и душистыми вечерами поднимается чистый месяц светлым сердцем русской земли.

Заступницы

В просторном «рукаве» разнолиственной рощи по увалу, а сыздали, с околицы деревни Тюриковой, она и впрямь напоминает зелено-ситцевую рубаху с плеч богатыря среди наспевших хлебов, наткнулись мы с дочкой на несметную грибную рать. Старинной дорожкой, чья твердь угадывалась еле приметным «швом» меж рукавом и становиной, пестрели сыроежки и загорелые, потнолицые валуи-слизуны; с обочин дозорили плечистые, крутоплечие белые грибы — ни дать, ни взять русские богатыри-дружинники, вон и палицами дождевики — геркулесовы дубинки — подле них в реденькой травке… А уж обабков и в новых и в поношенных шапчонках вовсе не счесть, а уж красношеломных подосиновиков сколько!.. Как есть собрались русичи дать битву на поле Куликовом.

Не успели еще достигнуть рощи ни местные, ни городские грибники, потому и мы тоже не стали спешить — с ходу хватать все, что на глаза попало. Ну и покойное затишье окрест приглашало к неторопливости, сулило уединенное удовольствие грибосбора. Дочка, правда, подозрительно оглянулась и прислушалась, бросилась было навстречу грибной гуще, да тут же и опомнилась: отец как остановился, так и не продвинулся, а словно в своем во саду ли в огороде-пристраивал заплечный мешок с едой в тень тройни берез; рядышком поставил корзину и ведро.

Застыдилась дочка своей горячности, своей недоверчивости-боязни, что кто-то вынырнет-поднимется из папоротника или на машине легковой опередит нас — тогда успевай-имай!.. А как поверила в отцово спокойствие, первой же подсела к мешку и обрадованно предложила пообедать на воле. Да, поди, и устала она, пусть и не показывает виду. Километров восемь отшагали мы после автобуса через поскотину и голой дорогой, поднимаясь сперва увалом к роще, а потом еще и долго огибали подол рубахи, где, как бы сказала моя бабушка: «Ежеденно люди обшаривали-освашивали каждое пятнышко по лесу».