Сыновья Ананси

Раз, два, три… взяли. Раз, два, три… взяли.

Послышалось чье-то пение, и песня заставила Паука улыбнуться. Хотел бы он по-прежнему иметь язык: он бы его высунул и показал Тигру, когда бы тот наконец появился. Эта мысль придала ему сил.

Раз, два, три… взяли.

И шест поддался и сдвинулся в его руках.

Еще один рывок, и шест выскользнул из земли, как меч из ножен.

Он рванул веревки к себе и подхватил трехфутовый шест. Тот конец, что был в земле, оказался заострен. Онемелыми руками Паук освободил шест от веревок, которые бесполезно болтались теперь на его запястьях. Он взвесил шест в правой руке. Подойдет. И тут Паук понял, что за ним наблюдают: это длилось какое-то время, как бывает, когда кот сидит у мышиной норы.

Тот подошел к нему неслышно или почти неслышно, крадучись, тенью среди бела дня. Единственное движение, которое уловил глаз, было движение хвоста, который нетерпеливо рассекал воздух. Во всех остальных отношениях это была статуя или насыпь из песка, которая, вследствие игры света, выглядела как чудовищный зверь, ведь шкура его была песочного цвета, а немигающие глаза – цвета моря в середине зимы. Широкая свирепая морда пантеры. На островах любую большую кошку называют Тигром. А это была очень большая кошка, самая большая из когда-либо бывших – и она была не только больше, но злее и опаснее.

Лодыжки Паука все еще были связаны, и он едва мог двигаться. Руки и ноги затекли, и их покалывало. Он прыгал с одной ноги на другую, стараясь выглядеть так, словно делает это нарочно, что это такой устрашающий танец, – а вовсе не потому, что было больно стоять.

Он хотел присесть и распутать веревки на лодыжках, но не смел отвести от зверя взгляд.

Шест был тяжелым и толстым, но слишком коротким для копья и слишком грубым и большим для всего остального. Теперь Паук держал его за более узкий конец и смотрел в сторону моря, нарочно не глядя туда, где стоял зверь, и полагаясь на периферийное зрение.

Как там она сказала? Ты заскулишь. Захнычешь. Твой страх его раззадорит.

Паук заныл. Потом заскулил, как раненый козленок: потерянный, пухленький, одинокий.

Песок взорвался. Движение было таким быстрым и смазанным, что Паук едва успел различить когти и клыки. Паук размахнулся шестом как бейсбольной битой и врезал, что есть силы, зверю по носу.

Тигр остановился, уставился на Паука, будто не веря своим глазам, и из глотки его поднялся звук, недовольный рык, и Тигр ушел на негнущихся лапах туда, откуда пришел, к кустам, будто там у него была назначена встреча, которую он хотел бы отменить. Обернувшись, он обиженно посмотрел на Паука взглядом страдающего от боли животного, взглядом животного, которое еще вернется.

Паук смотрел, как тот уходит.

Затем он сел, распутал и развязал на ногах веревки.

И пошел неуверенной походкой вдоль обрыва, спускаясь по пологому склону. Вскоре его путь пересекла река, которая срывалась с обрыва в искристый водопад. Паук опустился на колени, сложил ладони лодочкой и принялся пить.

А затем стал собирать камни. Хорошие, размером с кулак. Он складывал их в кучку, как снежки.

* * *

– Ты почти ничего не съела, – сказала Рози.

– Это ты ешь, сохраняй силы, – сказала мать. – Я поела немного сыра. Мне достаточно.

В холодильне было холодно и темно. И темнота была не той, с какой свыкается глаз. Полное отсутствие света. Рози обошла холодильню по периметру, ее пальцы в поисках чего-то, что могло бы пригодиться, прошлись по побелке, камню и потрескавшимся кирпичам, – но ничего не нашли.

– А ты ведь ела нормально, – сказала Рози. – Когда папа был жив.

– Твой отец, – сказала мать, – тоже ел. И к чему это его привело? Сердечный приступ в пятьдесят один год. Что ж это за мир такой?

– Но он любил свою стряпню.

– Он все любил, – горько ответила мать. – Он любил еду, любил людей, любил свою дочь. Любил готовить. Любил меня. И что получил в итоге? Раннюю могилу. Нельзя любить все подряд, я тебе говорила.

– Да, – сказала Рози. – Кажется, говорила.

Она пошла на голос матери, вытянув вперед руку, чтобы не удариться лицом об одну из свисающих в центре помещения металлических цепей. Нащупав костлявое материнское плечо, обняла мать.

– Мне не страшно, – сказала Рози в темноту.

– Значит, ты свихнулась, – сказала миссис Ной.

Рози отпустила мать и вернулась в центр помещения. Вдруг что-то заскрипело. С потолка посыпались пыль и штукатурка.

– Рози! Что ты делаешь? – спросила мать.

– Раскачиваюсь на цепи.

– Осторожней. Если цепь сорвется, ты и пикнуть не успеешь, как окажешься на полу с проломленной головой.

Дочь не ответила.

– Я же говорила, ты свихнулась, – сказала миссис Ной.

– Нет. Вовсе нет. Просто мне больше не страшно.

В доме наверху хлопнула входная дверь.

– Синяя Борода вернулся, – сказала мать Рози.

– Я знаю. Я слышала, – сказала Рози. – Мне все равно не страшно.

* * *

Люди продолжали похлопывать Толстяка Чарли по плечу и угощать его коктейлем с зонтиками: кроме того, он собрал уже пять визиток от людей из мира музыки, которые приехали на остров ради фестиваля.