Сын отца своего

А виделись ему сожженная, разбитая станция посреди снежной степи, и серый приземистый бронепоезд, курсирующий на подъездных путях, яростно изрыгающий пушечно-пулеметный огонь, и бугорки, бугорки, бугорки — серые бугорки по белому полю, и вокруг многих бугорков — красный снег. Роты стрелкового батальона, подкошенные внезапным шквалом огня, не могли ни встать, ни отползти к дальнему леску, потому что по ползущим били пулеметы врага — били еще ожесточеннее и точнее, чем по неподвижным. Вот тогда-то он и бросил из леска в атаку на бронепоезд последние три танка роты, у одного из которых пушка уже была оторвана артиллерийским снарядом. Его собственный танк разбило прямым попаданием в ста метрах от стального борта вражеской подвижной крепости. Оглохший, стирая с глаз липкую кровь, он смотрел из заклиненной башни через дымную щель, смотрел, как два его танка с ходу таранили бронепоезд, сбили с рельсов, а потом… от взрывов броневые плиты летели в небо, словно картон, и танки горели вместе с бронепоездом и вместе с экипажами…

И вот почудилось полковнику Степаняну, будто павшая рота его встала из небытия в тяжелый момент учений и пришла на выручку своему командиру, показывая, как надо сражаться…

Потому он и гнал сегодня вперед голо иные подразделения, гнал с такой настойчивостью, словно и вправду за бурыми холмами, у разгромленной переправы, ждала его рота, вернувшаяся из горького и грозного времени, и он спешил сказать ей слова, которых не сказал на войне…

Теперь он шел вдоль строя танкистов, каждого обнимая и каждого называя сыном. Наконец обернулся к Ордынцеву, произнес тихо и властно:

— Всю роту по списку представить к поощрениям. Всю! Включая и тех, кто имеет взыскания.

Он, не задерживаясь, пошел тяжелым широким шагом к своему вездеходу, вздрагивающему как бы от нетерпения — словно и тот ждал редкой суровой ласки этого человека.

11

Настал наконец момент, когда стрелы на штабных картах поворачивают к пунктам дислокации, когда неуловимо меняется настроение усталых людей, становящихся веселее и беззаботнее, когда добреют самые строгие командиры и снисходительнее становятся представители штаба учений — и все это значит: отбой близок.

Танки шли к городу узкой дорогой среди сплошных садов, и колонна растянулась — мешала пыль. После первого этапа учений командир полка берег батальон от лишних усилий, комбат берег роту Ордынцева, а Ордынцев — взвод Ермакова, поэтому Ермаков тащился в самом хвосте танковой колонны и со своими танкистами больше всех глотал пыль. Может, оттого и думалось ему о другом — о чистом глубоком и холодном небе, что простиралось над ними сутки назад, когда в горах преследовали «южных» и дали отдых усталым двигателям на высоте, где весной и осенью рождаются облака. Танки стояли, почти прижимаясь одним боком к скальной стене, а с другого, далеко внизу, сквозь голубоватую дымку пестрели горные луга.

— Слушай, — сказал тогда подошедший Линев. — Ты все не можешь простить мне мою тактику?.. Я о Полине.

— Давно простил… Ты лучше пойди водителями молодыми займись. — Он поднял бинокль, рассматривая вершину, покрытую вечными снегами. Вспомнил: у границы их нашел он странные цветы, похожие на светлые кораллы…

— Но я ничего не говорил о Полине ни Тоне, ни ей… Можешь мне поверить. Не такой уж я негодяй.

— Оставим это, Игорь, — дело ждет. Тебе, в сущности, виниться-то не в чем…

Теперь вспомнился тот разговор, и вдруг представился берег реки, синеватая раскаленная галька, маленькая белая ступня — так близко, что, забывшись, хлебнул из густого облака пыли…

— Будьте здоровы, товарищ лейтенант, — сказал по внутританковой связи Стрекалин.

— Пыль проклятая, — смущенно проворчал Ермаков.

…На обочине дороги, съехав колесом в глубокий кювет, торчал хлебный автофургон, одна сторона которого была желтой от пыли, другая — молочно-белой. Около подножки его стоял пожилой, плохо выбритый человек, огорченно и стеснительно заглядывая в стеклянные, безучастные «глаза» проходящих танков. Может быть, он не знал, что ни одна машина воинской колонны не может остановиться без приказа, если за нею идут другие. И Ермаков, конечно, проехал бы мимо, оставив шофера с его бедой, если бы не Стрекалин.

— Может, выдернем, товарищ лейтенант? Хлеб — дело святое.

Ермаков оглянулся и не различил идущих сзади танков за пылью — видно, сильно отстали. Сады близко подступали к дороге, и двигаться уступом тут нельзя — приходилось растягиваться.

— Петриченко, ну-ка, подверни к этому тарантасу, возьмем на буксир.

Танк вильнул, остановился, зависнув гусеницей над кюветом, и лейтенант первым спрыгнул на дорогу, вышел вперед, знаками заставив машину попятиться. Стрекалин бросился освобождать от защелок толстый стальной буксир. Двигатель смолк, и лейтенант, подойдя к шоферу, спросил:

— Что, папаша, помочь?

— Да не откажусь. — И начал объяснять с виноватой улыбкой: — Хлеб в соседний район везу — пекарня у них там на ремонте — и решил дочку попрактиковать. Она у меня учетчицей на хлебозаводе, иногда вместе ездим. Ну и крутанула руль.