Сын Олонга

Тохтыш подбросила дров в костер и стала упаковывать все в сумы.

На старую спокойную кобылицу усадила дочь, которая, подражая матери, махала камчой и кричала на лошадь, объезжая несколько раз вокруг аила. Тохтыш угнала вперед баранов, потом в кучу согнала коров, а лошади сами табунились, цокая копытами о лед.

В протяжном ржании лошадей, мычании коров, блеянии овец двинулся печальный караван из долины, где бог ветров послал ледяную смерть. Дули ветры, но не осыпалась снежная пыль, ветер выл и стонал в обледененных сосульках кедров. Тохтыш, любившая, петь в дороге длинные песни кочевников, ехала молча, беспрерывно набивая трубку за трубкой. Шестилетняя Тийбе также важно дымила трубкой.

Скоро стала отставать бурая с белыми пятнами корова; она, обессилев, легла на землю. Тохтыш ударила ее камчой, и корова поднялась, побежала вперед. За ней побежали собаки: они хватали ее за ляжки и заставляли бежать быстрее, догонять стадо. За коровой летела стая воронов; легла корова, — вороны уселись на деревьях, изредка перекаркиваясь. К вечеру корова, спускаясь с горы, перевернувшись, упала ничком. Тохтыш долге била ее камчой, корова мотала хвостом, поднималась на передние ноги и снова падала набок, — не помогали кусающие за ляжки собаки. Тохтыш, свистнув собак, поехала догонять ушедшее стадо.

Вороны с гортанным клекотом закружились в воздухе и, точно по команде, осыпали корову.

Большой сизый ворон, на белом носу которого чернела капельками кровь, снижаясь кругами, сел на коровью голову. Он вытянул нос и долбанул в стеклянеющий мутный коровий глаз. Вскочила со стонущими рычаниями корова, — закружились взлетевшие вороны, — но через несколько шагов, храпя кровяной слюной, споткнувшись, упала набок. Когда Тохтыш отъехала далеко и в последний раз оглянулась, она вдруг увидела, что вороны оставили корову и уселись на деревьях.

— Видно волки набежали! — проговорила она вслух и ударила кобылицу камчой.

Волки бежали за стадом день и ночь, довольствуясь падающими животными. Смирная старая кобылица, везшая Тийбе, поскользнувшись, упала, и маленькая всадница кувыркнулась через голову. В таких случаях алтайские дети не плачут. Взобравшись снова на лошадь, она медной бляшкой стала растирать шишку на лбу и сосать кровяной рубец на губе.

При поездке сильно страдала Тохтыш. На остановках она тихонько сползала с седла, а взлезала с пенька или нижних ветвей деревьев.

Остановку делали там, где были травянистые замерзшие камыши.

На одной остановке Тохтыш особенно разболелась. Она подъезжала к березе, придерживаясь за ветви, пыталась сойти с седла, но как только вынула ногу из стремени, сильные боли схватили живот, и голова беспомощно упала на переднюю луку седла. Тохтыш подъехала к каменной плите, высотою с лошадь, и осторожно перекатилась с седла. Отлежавшись, она расседлала коней, развела костер и из кочм у березок сделала нечто вроде кибитки. Хотела итти к камышам, чтобы нарезать и оттаять над огнем для скота верхушки, но итти не могла: ноги подкашивались, в глазах чертились огненные круги.

Маленькая Тийбе подбрасывала валежник в огонь, оглядывалась на стоны матери и, видя ее лицо, искривленное судорогами, убегала на другой конец костра. В отблесках огня тянулись тени гор, и чудилось Тийбе, что горы идут к костру. Тохтыш лежала с раскинутыми руками и стонала…

Стоны Тохтыш переходили в крики. Больше всего боялась Тохтыш, что злые духи помешают рождению ребенка: нужно было бы, отгоняя злых духов, стрелять из ружей и кричать… Но стрелять было некому. Так прошла ночь.

На утро криками разбудила заснувшую Тийбе. Та, протирая глаза, подошла, и мать сказала ей:

— Ты спроси меня: парень или девка?..

— Парень или девка? — повторила по алтайскому обычаю Тийбе.

— Нет! — торжественно и радостно ответила Тохтыш. — Аки-башту — двуголовое ардинэ. Двуголовое счастье: два сына. Якши! Якши! Леса много, зверя — тучи, охотники будут… Скота вести хорошо будут, жен в аил приведут, арачкой нас угощать будут.

Тохтыш обмыла новорожденных соленой водой, намазала бараньим салом, под ручки и ножки заложила листья бадана и завернула в нагретые перед костром бараньи шкуры. Из прутьев бересты выстрогала два лука, несколько стрелок и, навешивая на свертки амулеты, держа сыновей над костром, пела обрядную песню:

Тридцатиголовая огонь-мать,
сорокаголовая девица-мать,
спустись, окружи и будь отцом!
Спустись, покрой и будь матерью!
Если придет злой дух со стороны,
то золотой лук заряди,
зловредный ветер не допускай…

Стадо объело верхушки камышей, тревожно заржало, замычало, заблеяло…

Тохтыш, подпираясь палкой, взнуздала лошадей.

Через час попрежнему двинулся в путь караван. Хлопая камчой, тихо покрикивала на стадо Тохтыш, — крик веселый и радостный. Да и как не радоваться: за поясам висит кожаный мешочек «кальта», в нем хранится пуповина родившихся сыновей…