Сын Олонга

Сын Олонга

ФРАЙ БОМ —

ТОВАРИЩУ ПО АЛТАЮ.

Я пою по-птичьи,
кричу по-звериному:
«Мать мох, чернь густолиственная,
чистый Алтай, земля, вода, озера,
как плеть расплетенная гривы верблюжьих хребтов!
Что мне делать, великий Хан-Алтай,
чтобы мой малый народ не ухудшался?
И будет ли так,
чтобы в пуповину нашу грязь не попадала,
чтобы на ресницах не было слез?
Великий Хан-Ойрот!
Смотри глазами сквозь гору,
сквозь землю проникай думой,
тогда на Алтае будет жить привольно и хорошо».

(Из алтайских песен.)

ГЛАВА I ЧЕРЕП ЗАЙЦА

Трудно поймать лесное счастье. Надо сосчитать, сколько растет кедров в черни [1], сколько на них шишек родится, сколько в шишках орехов и сколько белок орехами кормится. Трудно считать, тем более Олонгу, у которого счетная машина — десять закорузлых, вымазанных в сере и саже, коротких пальцев. Но он вам на этот вопрос, щурясь в огонь костра, ответит: «Столько кедров в черни, сколько камешника на дне Чулышмана [2], а орехов столько, сколько песку в берегах, чтобы белка жирно кормиться могла».

Тут он заулыбается, закроет щелевидные глазки и хитро, с улыбкой, закончит: «Столько белки в черни кормится, чтобы Олонг стрелять много мог!» В пламени костра светится, дергается жиденькая, тощая бороденка.

Белка любит кедрачи. Козуля — мшистые, стыдливо краснеющие лужайки горных вершин. В весеннем цветении лугов тоскующе ревет марал [3]. В горных потоках гоняется за хариусом — горной форелью — норка-ледянка. На низких узловатых ветвях сосны караулит крепким когтем добычу рысь. Россомаха выкусывает сонным коровам розовое вымя…

По малинникам, чернишникам, голубишникам, ласково рычит, скликая детенышей, бурая медведица. В прогнивших дуплах, выгоняя сов, гнездятся: барсук, колонок, хорь, горностай. По следу мелкого зверя и птицы, вынюхивая остренькой мордочкой, неслышно, через валежник, крадется лисица…

В горных трущобных ущельях прячется дымчатый соболь. Зверь бежит от зверя, уходит по родным тропам в чернь. Размашистой рысью уходят в тайгу лоси. В жару карабкаются к ледникам маралы. Волки стерегут в ущельях добычу. Мелкие зверьки прячутся в норы, боясь днем беркута, ночью совы.

Но звери не могут летать и оставляют следы на мху, на снегу. По ним Олонг читает звериную азбуку жизни. По шерстинкам, оставленным пробегающим зверем на кустах, узнает Олонг гнездо соболя. По крику марала встает Олонг, по крику выпи — ложится. Знает, когда из норы выходит барсук, и месяц зовет барсучьим. Мясо барсучье с горечью, беличье — сыпчатое, маралье — белое, нежное, медвежатина — жирная.

Годы Олонг считает по крику кукушки. Рождаются и умирают в чужих гнездах кукушки, а сеок [4]Олонга кочует десятки сотен лет в Чулышманских долинах и нагориях. Дымятся в пургу зимовки, спрятавшись в логах, защищенных от зимнего колючего ветра; в бурундучьем месяце зашумят ущелья потоками, снимаются кочевники с зимовья и ставят летовки у горных вершин. Цветут луга травами в человеческий рост, а бутоны пионов красными шапками качаются в ветерке. Летние месяцы привольные: для скота травы цветистые, человеку солнце, молоко, душистые ягоды, грибы, рассыпчатые корни.

Поют алтайцы богу:

«…Тяни за чумбур [5]лето и накрой им кусочек зимы.
Лето стрижем пролетает, зима гадюкой ползет…»

От жирных трав обильно доятся коровы. Летние месяцы — пьяные месяцы: много молока, много арака [6]. Кипятятся на кострах казаны с молоком, а по деревянным трубам капает в ковшик огненная арака. Олонг выбирает украшенное седло, приводит табунного жеребца и, распахнув полы нового кафтана, летит за десятки, за сотни километров в гости.

И, здороваясь, спрашивает хозяина:

— Здоровы ли ваши стада?

— Все благополучно.

Скот — благополучие кочевника, и о скоте говорят вначале.

— Какие новости у вас?

— Ничего нет нового!

Долго Олонг отрицательно качает головой, а потом за трубкой табака, за горячей веселой арачкой, часами, днями бегут, как резвые кони, разговоры. Но часто приезжает Олонг озлобленный на жену: везде в аилах [7]кричат, плачут, играют с собаками, с козлами, детишки. Только у Олонга нет детей, только в его аиле не слышно детского крика.

В белом пухе зимой, в золоте листопада — осенью, прижимая уши к спине, носится встревоженный заяц. Бег зайца — инстинкт жизни. Олонг, увидя зайца, не вскидывает ружья к плечу, а свистит и хлопает в ладоши. Заряд дороже зайца. И непонятно, почему Олонг, найдя в весеннем месяце череп зайца, прыгал, скакал вокруг калинового куста, пел песню радостную, сумасшедшую, веселую: