Сын менестреля. Грейси Линдсей

Последовала пауза, пока взгляды двух женщин метнулись с собиравшейся толпы прихожан на фигуру, идущую от Колледж-роу.

— Господь, мой создатель, — торжественно произнесла Робина, — это ж Грейси Линдсей!

Шагая в одиночестве, Грейси постепенно обратила внимание на производимый ею переполох. Люди смотрели на нее, потом отводили взгляды. Миссис Уолди с вызовом еще ближе притянула к себе свою дочь. Мюррей, казалось, не замечал ее. Мисс Грегг из Швейной гильдии возмущенно запрокинула голову.

Грейси зарумянилась, потом побледнела. Она забыла, какую силу набирает скандал в небольшой общине, даже не догадывалась, что враждебность городка способна быть такой мрачной, такой горькой, какой она предстала. Грейси заколебалась, но отступать было уже слишком поздно: взойдя по широким каменным ступеням, она вошла в церковь.

Пошла по проходу, выискивая, где бы сесть, поскольку народу оказалось больше, чем она ожидала. В конце концов скользнула в один из боковых рядов, на котором сидела всего одна женщина, мисс Айза Данн.

Вот тогда-то старая грымза Данн, на кого до сих пор не принято было обращать внимания, и вписала навсегда свое имя в историю Ливенфорда. Стоило Грейси зайти в ряд, где сидела старая дева, как мисс Данн вскочила, подхватила свои пожитки — псалтырь, перчатки и прочее — и демонстративно прошагала через проход в другой ряд. Шорох пробежал по пастве — молчаливый, но одобрительный.

Грейси сидела, не шевелясь, на опустевшей скамье, тупая боль терзала ей сердце. Она поняла, что совершила страшную ошибку. Многое отдала бы она, чтобы оказаться вне церкви, у себя в комнате, но сейчас шевельнуться не могла. Под косыми и насупленными взглядами сидела она, пока церковь наполнялась, и наконец-то пастор взошел на кафедру.

Преподобный Дуглас Моват был мужчиной крупным, рыхлым, со складками жира на затылке; признаться, его тучность стала в городе такой притчей во языцех, что болтали, будто жена ему шнурки на ботинках завязывает. Вот уж наверняка сам он не смог бы перегнуться через свое выпирающее пузо. Жирдяй Моват — это непочтительное прозвище, наверное, отчасти имело в виду и качество его проповедей, которые, особенно когда храм посещали богатые прихожане, были непревзойденными по елейности. Жирдяй не ведал истинной благости, зато у него был дар, редкий для молчаливой расы: боек был пастор на язык. «Когда он открывает свою болтливую пасть, — язвительно утверждал аптекарь Хэй, — слова вылетают из нее, как сало из свинячьего пузыря». В более изысканных ливенфордских кругах преподобного Дугласа восхищенно называли и «начитанным», и «красноречивым».

Сегодня проповедник воистину полностью оправдал эти похвалы. Заняв место и облокотившись на край кафедры, он почувствовал напряжение в церкви, и взгляд, проворно скользя средь стада его, напал на нарушительницу покоя: Грейси, одна-одинешенька в ряду.

Во-от, значит, оно! Кака-ая удача! Како-ой случай явить драму и мораль! Без стеснения и колебания Моват отринул заранее приготовленную проповедь по главе 41 (стих 6) из «Книги пророка Исаии» и, вытянув собранные в трубочку толстые, мокрые губы, возвестил иную тему:

— «Притчи», глава седьмая, стих десятый. «И вот — навстречу к нему женщина в наряде блудницы!»

Мертвая тишина, затаенное молчание ожидания. И преподобный Моват начал свою проповедь. И какую проповедь! Даже провост, ненавидевший Мовата, вынужден был признать ее мощь. Что до остальных, то те заглатывали слова пастыря с восторгом.

Нанося удар, Жирдяй думал не только об укреплении своей репутации оратора, были у него и свои личные мотивы. Как и у большинства толстобрюхих мужчин, кого якорь намертво привязал к непривлекательным женам, «напасть плоти», какой он себе ее воображал, неизменно вызывала в нем позыв к неистовой жестокости.

Кроме того, он давно копил обиду на Линдсеев. В былые времена старый Том немало положил трудов, чтобы предоставить своему шурину Дэниелу Ниммо кафедру проповедника, какую ныне по достоинству занимал сам Моват. Известно было ему кое-что и о семейных тайнах его уважаемых друзей Уолди в связи с Дэвидом Мюрреем — пастору мало о чем не было известно, — помимо же всего прочего лишь день назад его жена зловещим шепотом сообщила ему, что застала Эдварда, единственного сына чресл его, когда тот увивался вокруг этой самой Линдсей в конторе «Хедив лайн». Мухи и горшочек с медом… да-а, воистину!

Так что преподобный Моват дал себе волю. Заметьте, был он осторожен, прежде всего двигали им хитрость и проницательность. По его разумению, он ни в чем не мог открыто и во всеуслышание упрекнуть Дэниела. Даже его нападки на Грейси, хотя и не вызывали сомнений, все же были завуалированы. Громы свои он таил в гиперболе, валы свои катил, черпая их из самого Священного Писания.