Сын башмачника. Андерсен

   — Совершенно уверен, — заявил Андерсен. Если весь Копенгаген ополчился против него, то он завоюет прежде всего тех, кто вершит судьбами искусства. Здесь, в прихожей Сибони, он уже как бы стоит в прихожей консерватории.

   — Вы из Копенгагена? — полюбопытствовала служанка.

   — Я из Оденсе, второго города Дании, — гордо ответил незваный гость. — Там обнаружился во мне талант, и вот я в Копенгагене.

Он был забавен даже служанке, привыкшей видеть цвет столичного общества, где странных людей в избытке. Она уже знала, что бич любого образованного общества — скука. Такой подросток вполне мог её развеять.

Она улыбнулась ему и попросила подождать.

   — Скажите им, что я из Оденсе! Не забудьте это. Я из неграмотной семьи! — Он уже знал, чем можно обратить на себя внимание. Он говорил о себе так открыто, что невозможно было заподозрить его хоть в малейшей неискренности.

Служанка предстала перед гостями, закутанными в паутину скуки.

   — Кто там? — нервно спросил толстый Сибони. Голос у него был, как у Андерсена, — мальчишеский.

Кто замечает голоса людей, кто помнит их? Голоса наши — знакомые незнакомцы. Голоса живут сами по себе, вне людей. Они влюбляются независимо от своих так называемых обладателей, они-то знают: они сами обладатели обладателей. Невидимые хозяева жизни, голоса пробуют нас на вкус и цвет. На духовную крепость. На любовь. На свет потусторонний. Они никогда не жонглируют словами, в отличие от людей. У них свои законы, неведомые людям...

Толстый, толстый итальянец Сибони с мальчишечьим, свободным, тончайшим голосом... Служанка рассказала о странном посетителе, и Сибони подумал, что посетитель развлечёт гостей...

   — Позовите, — распорядился хозяин квартиры.

Андерсен не заставил себя ждать. Он ввалился в комнату под любопытные, но благожелательно-сытые взгляды. Еда — самый большой борец со скукой...

   — Что бы вы хотели, молодой человек? — благожелательно спросил Сибони.

   — Я хотел бы спеть, — смело заявил неизвестный.

   — Прекрасно. — Сибони переместил своё грузное тело за пианино, голос его вприпрыжку отправился за тучной плотью...

Среди присутствующих можно было заметить известного Баггесена, знаменитого композитора Вейзе. Это было действительно избранное общество людей искусства, а оно творит свой мир из молекул добра.

   — Попробуем ваш голос! — заиграл хозяин.

Андерсен спел народную песню, слышанную в детстве.

   — Ну, что же, голос отменный, это ваше богатство, — сказал Сибони, внимательно осмотрев бедное одеяние подростка. — А ещё на что вы способны? Кем бы хотели стать в столице?

   — Актёром!

   — И для этого вы добирались из Оденсе?

   — Да, только за этим, имея в кармане всего тринадцать риксдалеров, — гордо прокомментировал Ганс Андерсен своё навязчивое появление.

   — Ну, с таким состоянием можно обойти половину Европы, — пошутил композитор Вейзе.

   — Если не есть, — поспорил с ним поэт Баггесен.

   — Разве актёры едят? — отшутился композитор.

Андерсен улыбался, слыша сочувствующие голоса. Его голос готов был подружиться с ними.

Всем вдруг стало весело. Катализатором отменного настроения стал уличный оборвыш, променявший улицы Оденсе на улицы Копенгагена. Но для нищих все улицы одинаковы.

   — Как вас зовут, молодой человек? — вывел его из замешательства странный женский голос.

   — Ганс Христиан Андерсен, — отрапортовал гордец.

   — Покажите нам, Андерсен, что вы ещё умеете. — Голос серебрился.

   — Я хорошо декламирую из комедий Хольберга!

   — Прекрасно, — констатировал Сибони, — мои гости с удовольствием вас послушают, многим из них нравится Хольдберг.

   — Я думаю, он нравится всем, — вконец осмелел незваный гость.

Сколько напора было в этом сыне улиц, плоде прачки и башмачника, мечтающего о профессии актёра, чтобы выразить в ней захлёстывающие его чувства.

   — Что же вы, читайте, — сдвинул его всё тот же женский голос с места, — мы слушаем.

Андерсен стал читать. Он читал и думал об отце, о том, что жалко, что он умер и не может услышать, как сын читает гостям директора консерватории их любимые отрывки. Хольберг — нерв народа, он понятен богатым и бедным, злым и добрым, его открытые чувства доступны всем.

В его словах расцвели все лесные цветы, которые они видели с отцом, летали все бабочки, желудились все дубы, всё население Оденсе жило в этих строчках. Он пил эти строчки. Он чувствовал их как продолжение своей жизни. Его страсть находила в них своё русло. Они усиливали его сердце.

Вот, вот, вот — та самая бабочка, которую он чуть не поймал в пятилетнем возрасте, сейчас порхала посреди комнаты, и никто её не видел или не хотел видеть. Как с цветка на цветок, с фразы на фразу перелетала эта разноцветная бабочка. Она кружилась по комнате в гениальном танце. Она помогала ему декламировать, прилетев оттуда — из жизни отца. Свои вдохновенные крылья она дарила ему; как хорошо, что он тогда не поймал эту бабочку, а только любовался ею.

Он кончил читать — и она исчезла. И хорошо — её ведь не поймали, — пусть летает так, чтобы её никто не увидел и не поймал... Она станет помогать ему своим ласковым полётом, своим гениальным тельцем.