Своими руками

Ну, а от Ленинграда к нам много народу тянулось. И военные часто сновали по нашей дороге. Полтораста километров прошла без приключений, домой целёхонька явилась. Мать меня уже знамо как встретила. Стали мы жить с Бурёнкой в счастье да радости. Земля наша не пахалась, не сеялась. Травы много выросло. Мать хоть и не чаяла дождаться меня, а сенца накосила. А тут мы все взялись миром сено таскать — много наготовили. На молоко потом и хлебушек выменивали, и картошку, а грибов с ягодой сами насобирали. Зиму перезимовали, а весной свой огород подняли, выжили все.

А главное тут — коровка. Не привела бы я её — не знаю, как бы мать прокормила нас. И многим деревенским мы помогали. У всех были маленькие ребята, а коровы три осталось на тридцать дворов.

Поездка в Москву с живой коровой Быль

Бывают же незадачливые коровы! На моей памяти у нас не было такой ни раньше, ни после неё. Оказалась она у нас по одному случаю. Когда она была телёнком, наша корова, её мать, вдруг стала бодать овец: замахнётся острым рогом на овцу — бок и располосует. За лето не одну овцу ранила. Не любят таких коров в деревнях, какими бы они породистыми да молочными ни были. Поначалу таким колодку на рога насаживают, а потом выберут базарный день да сведут на базар и продадут. Не каждый может терпеть долго корову с деревянным брусом на рогах. Случится такое, злые языки и на смех поднимают, и в малейшей ссоре без упрёка не оставят, а то и наговорить могут, что ушибы причиняет корова колодой овцам. И пришлось нам расстаться с нашей кормилицей, отвести на базар, а дочку её оставить ей на смену.

Потужила мать, что канитель лишняя вышла. Раньше времени корову менять пришлось. И молочная была, и молодая. От новой-то не известно чего дождёшься. Но всё же принесла и она нам телёночка, бычка, маленького, красивенького. Мать моя обрадовалась, потому что примета такая есть: если корова первым бычка принесёт, то молоком зальёт, а придёт с тёлочкой — молоком не накормит. Примета хорошая, но, видно, не на каждую корову она приходится да не пришлась и на нашу. Пойдёт мать утром с подойником — вернётся с кружкой молока, что телёнку мало, начнёт вздыхать да богу молиться, а на второй день снова без прибавки. К деду-колдуну сходила, но не выколдовал и он лишнего молока.

Хороший хозяин такую корову и дня не держал бы. Может быть, и мы с матерью так же поступили бы, но кто её, такую молочницу, с руками, как говорится, возьмёт. Надо было продать, а другую купить. Но за ту цену, которая могла быть нашей коровёнке, лучшую не купишь, надо было доплачивать. А где взять доплату, когда прошло лишь два года с окончания войны, всё разрушено. Решили ждать осень. Мать рассчитала, что вырастим телёнка — вот и будут деньги на доплату.

Весна тогда была тёплая, погожая. Люди радовались жизни, а у нас одни вздохи. Телёнку молоко пополам с водой, самим и щи забелить нечем, а тут ещё надо было сдать в государство триста двадцать литров, а потом и телёнка законтрактовали в колхоз. Все наши расчёты и рухнули.

Лето мы прожили без молока. Да и хлеба не было. Питались подножным кормом, что в поле да в лесу найдём. А осенью нежданно-негаданно нам вдруг повезло. Приехали из Москвы шофёры на машинах вывозить зерно колхозное на элеваторы, узнали о нашем несчастье и вызвались помочь нам, отвезти нашу корову в Москву и продать. Сговорились, сколько денег будет отдано нам, а остальную выручку они берут себе.

Была глубокая осень, когда настал день отъезда в Москву. На машину наставили кузов из жердей. Досок тогда негде было взять. Корову завели по покатому настилу из дверей, закрыли борта, привязали её на старую верёвку, положили сена. На дорогу позавтракали. Мать благословила меня в дальнюю дорогу — пожелала удачи и счастливого пути — и проводила за порог.

Шофёров было двое. Мне место оставалось в кузове, чему я обрадовался, потому что из кузова смогу увидеть всё на пути от деревни до самой Москвы.

Мать стояла у избы, смотрела вслед машине и держала у глаз угол платка, вытирала слёзы, словно провожала меня на войну или ещё куда-то. В конце деревни дорога свернула влево, понеслись навстречу поля, перелески, деревни с посёлками, овраги и речушки. Дул встречный ветер в лицо, радовал быстрой ездой, обновлял думы новыми для меня картинами. Но больше всего меня занимало то, что я увижу Москву, куда я ехал впервые.

Деревни были убогие, ещё не отстроившиеся после сожжения немцами. Скотины было мало, и почти не было собак, потому что люди голодали сами и собак нечем было кормить. Попадались ещё землянки, в которых жили люди. Ребята встречались оборванные, будто беспризорные. Они даже не гнались за машиной, не цеплялись за борт кататься, — видимо, не хватало сил.

Мы ехали через Чернь. Меня ни разу не брали в этот город, дорога не была мне потому знакома, и я решил проехать её стоя, чтобы запомнить. Коровёнка поела сена, легла. Дорога её не беспокоила, как будто она всю жизнь разъезжала в кузове машины, привыкла к переездам.