Свой — чужой

— Ты заврался.

Штукин не согласился:

— Нисколько. Это вы все заврались. Юнгеров заблудился в твоем внедрении в угро. Тоже мне — Корлеоне! Внедрил пацаненка — на страх врагам, себе на шею… Ты заврался, когда начал путать государственные интересы с юнгеровскими, да еще с личным желанием отомстить мне за Зою. Да, и не надо на меня так зыркать! Рамсы ты попутал, как говорят блатные. И Ильюхин заврался — сам по себе: одна половина головы знает, что делает подлое, а другая — знать ничего не хочет. Как в кино: тут помню, тут не помню… Но во всем этом дерьме были три человека, которые себе не льстили: Крылов, Гамерник и твой покорный пленник. Было трое, осталось — двое. Двое, наверное, худших. Утешает только то, что самый плохой — все же Гамерник. Но при этой незатейливой математике я все равно — весь в говне. А как же? Деньжищи эти ты отдаешь Юнгерову. Гамернику вообще ничего не грозит, и он выходит из кровищи опять сухим… Нет, так я не согласен, ребята…

— Красиво излагаешь, — сказал Егор, которого монолог Штукина все же не убедил. — Мне это напомнило приставание цыганок у метро: лопочут чего-то, гадают, а потом — хвать кошель и — поминай, как звали!

…Весь их этот разговор слушал Ильюхин, который находился в Пушкине рядом с пятью трупами. Полковник, прижав свой мобильный телефон к уху, отошел от места происшествия и бродил неподалеку, нервно грызя незажженную сигарету. Слышимость была не отличная, но вполне приемлемая. Подчиненные удивленно косились на Виталия Петровича, который только слушал свой телефон и не произносил ни слова. А что было Ильюхину делать? Кричать, требовать чего-то? Так его голос все равно бы не был услышан, не донесся бы он до Валеры и Егора из явно брошенной трубки… Вот полковник и слушал молча. Слушал и не знал, что делать. А от того, что он слышал, вся эта чудовищная история с самого начала — приобретала некий иной смысл. И все одновременно всякий смысл теряло, потому что Ильюхин понимал: приближается финал. А как его было хотя бы приостановить, не говоря уже о том, чтобы отыскать? Скомандовать культовое: «Опергруппа, на выезд!» А ехать-то куда? А если бы и адрес был известен — как посылать на разбор чужих, если и со своими-то не совладать, не справиться…

Между тем в квартире на Московском проспекте все действительно двигалось к развязке. Штукин вдруг резко встал и, переборов головокружение, сказал спокойно и твердо:

— Знаешь, не хочу я больше перед тобой надрываться. Пошел я отсюда.

— Куда? — не понял Егор.

— Тащить верблюда! Туда, где смогу спокойно отдохнуть и подумать. А ты меня раздражаешь, — ответил Валера.

В его руке неожиданно появился пистолет — тот самый ПМ, который он подобрал рядом с мертвым Крыловым.

— Извини, но ведь с тобой по-другому нельзя.

Якушев несколько секунд смотрел на Штукина, а потом медленно стал поднимать руку с точно таким же стволом. Некоторое время они стояли замерев.

— И? — наконец сказал Валера.

Егор, словно очнувшись, бросился вперед и начал выкручивать пистолет из рук Штукина. Ствол, принадлежавший когда-то Крылову, резко клюнул вниз, а через мгновение прозвучал выстрел. Якушеву показалось, будто его ударили молотком по кисти, зацепив тем же ударом еще и ногу: пуля насквозь пробила ладонь и чиркнула по ляжке. Боль пришла не сразу, но когда пришла, то прострелила сразу все тело, а тут еще Штукин добавил, пнув Егора ботинком в голень. Якушев согнулся, и Валера хрястнул его сверху по загривку локтем. В этот момент Егор выстрелил.

Штукина отшвырнуло к стене, и Якушев поймал его безмерно удивленный взгляд.

— Ты, в натуре, дурак, — сказал Валера, выронил пистолет и медленно сполз по стенке на пол.

Егор молчал и тяжело дышал, будто бежал метров двести, хотя сама возня длилась всего несколько секунд. Потом Якушев посмотрел на свою простреленную кисть, из которой кровь крупными сгустками падала на пол.

Штукин тоже посмотрел на его кисть и сказал:

— Это тебя еще спасет.

Егор не понял, что Валера имел в виду последующий разбор полетов: полученное ранение свидетельствовало о действиях опера в пределах необходимой обороны и в условиях реальной угрозы для жизни.

Штукин прижал обе руки к левой стороне груди, на лбу его выступили крупные капли пота. Со стороны казалось, что он пытается нащупать что-то, провалившееся за рубашку.

— Странное дело, — спокойным, но прерывающимся голосом сказал Валера, — за этот день в меня стреляют третий раз… Фильм ужасов какой-то…

— Дойдешь сам? — спросил Якушев, еще не осознав того, что случилось. Не осознал он и то, что его вопрос прозвучал двусмысленно, хотя Егор просто имел в виду возможность выхода Штукина на улицу. Валера понял его правильно и саркастически усмехнулся, бледнея на глазах:

— Я тебя сгоряча пару раз дураком назвал, но ты и вправду… того… Ты же убил меня…

— Брось ты! — не поверил Якушев.

— Хоть брось, хоть подними.

— Но ты ведь тоже!..

Егор, словно защищаясь, выставил перед собой простреленную ладонь. Голос Штукина упал до хриплого шепота:

— Не переживай, ты не пианист.

Якушев подошел к Валере, присел и начал пытаться приподнять его.