Свои

Как у них с Герасимом что сложилось, — того история не сохранила, а только со временем о свадьбе заговорили. Невеста уж так расцвела, что и скрыть невозможно. Как бы ни опускала она глаза, как бы ни кутала личико в платок, — люди улыбались, заметив взволнованную и зазорливую[17] в своем счастье девушку.

* * *

Но в Белой невесту Герасима сомнительной сочли. Можаевскому семейству, от природы здоровому и многоплодному, трудно было понять совершенную ее одинокость. Пожары, мор, смерти внезапные — это понятно, это всегда так было. Но чтобы совсем безродная… С кем тут сговариваться? А без сговора что за свадьба? Кто ее к алтарю поведет? Тетушка? Так она по названию только тетушка. Хороша невеста!

«К тому же мещанка из посадских. Велико счастье! — рассуждал старик-Можаев. — Может, и дело люди говорят, что живет девица по заветам матушки-Екатерины, в науках, ремеслах и художествах упражняется, да много ль от тех упражнениев толку? И ленива, небось, как все городские. У них ведь как: поработал — отдохни, устал — полежи, а чтобы каждую минуту в делах пребывать: за разговором кухарить, по двору проходя сорняки сдернуть, что-то устроить, наладить, — так уже не умеют. А на что мужу ленивая жена?» И как только сына не удерживал, — такое упрямство в нем обнаружил, прямо скажем, можаевское, что вынужден был согласиться, чтоб единство семейное соблюсти.

Сговариваться о свадьбе, и в самом деле, пришлось с тетушкой. Та только рада была поспособствовать, и даже приданное обещала — успела кой-что подкопить. О том лишь грустила, что под конец жизни одна останется. Однако ж молодые того не допустили, при себе на положении всеобщей тетушки жить предложили. С тем и квартиру новую подыскивать стали.

* * *

И только молодые обвенчались, в новый дом перебрались, только понесла молодая ребеночка, — молва по городу поползла, что с юга, с Астрахани холера идет, людей как косой косит. Ежели до тамбовщины дойдет — беда будет! Движение перекроют, вся торговля встанет, сиди, кукуй: не от заразы, так от голода сдохнешь.

Герасим по знакомым побежал, слухи от правды отделить пытался, по части медицины узнать поболе желал, и на весь город предупреждение напечатать намеревался. Только кто ему на это добро даст? Местная власть свою заботу о процветании имеет. А тут мужик, хоть и грамотный, и благонадежный, а все мужик, — не ученый, не из столицы гость, — место свое знать должен.

Да и что газета? Слухов и так довольно! Костры вон повсюду жгут, чад стоит, — никакая зараза не выдержит! Другое дело, что в городе неразбериха, и от гари дышать нечем, — но тут уж каждый сам себе средство изобретает. Кто из города едет, кто на заговоры да травы уповает.

Герасим не столько за себя, сколько за жену переживал. Ей бы на свежий воздух, подальше от волнений, под присмотр тетушки — об одном, о дитятке думать. Вот и предложил обеим в Белую отправляться. Вдова лекарская сразу наотрез отказалась: «Стара, — отвечала, — чтобы от смерти бегать, а здесь, глядишь, пригожусь еще». Молодая, хоть и скрепя сердце, но ради ребеночка согласилась.

В Белой ее встретили сдержанно. Больно было Можаевым, что невестка сына в городе оставила, с собой не привезла. И то сказать, норов у Герасима был еще тот! Уж какие дела его в Тамбове держали, — видно, покрепче семейных уз оказались. Долго старик-Можаев сердился, выговаривал кому-то за свою боль, за неустройства человеческие, чем пугал матушку-Можаеву. Та испуганно крестилась, от бранного слова мужа удерживала и Господа усердно молила, чтобы старика ее простил, а сыночка-Герушку и жену его, и всех Можаевых, и народ всякий во здравии сохранил, и чтобы хворь эта бесовская поскорей стороной прошла.

Но… не прошла. Многих выкосила: ни бедных, ни богатых, ни молодых, ни старых, ни докторов с учеными — никого не пощадила. Тетушку унесла, да и Герасима прихватила. И ладно бы от заразы умер, так ведь от руки человеческой погиб.

* * *

А случилось так.

Как пришла беда в город, всех подозрительных: больных, простуженных, пьяных, уставших — всех фельдшеры да цирюльники хватать стали и без разбора в бараки специальные свозить. А там и лечить не лечили и домой не пускали. Вот и выходило, что помирать людей увозили. Те, конечно, сбегали. Кому ж помирать охота?

Оттого и сидели многие по домам, как могли хоронились, на знахарей да лекарей надеялись. Первые чесноком, уксусом, обкуриваниями разными пользовали — только б до слез пронимало. Вторые меж собой сговориться не могли: кто кровь пускал, кто холодные примочки ставил да постное масло прописывал, а более всего хлорной известью обтираться советовали.

Тут столица еще мороки подкинула. Посты особые между губерниями выставить приказала, и чтобы каждому входящему или въезжающему в губернию по две неделе на тех постах на карантине высиживать. Мужику-то без дела что сидеть, когда можно караульному заплатить и иди себе. Но уж воза груженого или скотину — хоть умри, не пропустят.

Вот и пошло-поехало: лавки с рынками опустели, цены взлетели, повсюду поджоги с грабежами начались. (Тогда ж и типография Герасимова погорела.)