Свои

Вот время прошло, — вернулся Тихон взрослым, деловым и решительным: сам вопросами задавался, сам ответы себе находил, из Петербурга арифмометр Однера выписал, тут и батя не нужен стал, — сам-один исчислял, колдовал, расписывал и однажды так подытожил, что ежели те земли, что у Их сиятельств, хозяев Новоспасского, облогом[19] супротив Белой лежат, в наем взять, да все пшеницей засеять (дело по тем временам новое), да хорошего покупателя на урожай найти, то через два-три года прибыток такой составится, что дом в Саратове или в Царицыне, словом, у самой Волги купить можно будет. А там и торговля другая. А коли к тому еще крупорушкой обзавестись…

— Ну-ну, — не спешил восторгаться батюшка. — Здесь растить, там продавать… Толково. Ты сам-то к земле аль к торговле намерений больше имеешь?

— Я-то? Я управляющим к князю пойду, — уверенно ответил Тихон.

— Вона как!

— А что? Он уж сколько раз звал! Вот и пойду. И князю угодим, и денег получим. Плохо ль?!

— Отчего ж плохо? Коли б ты в крепостном звании был, аль в долгах, а то инвалид какой, — отчего ж княжеской экономией не заняться? А то ведь молодой, здоровый, свободный! Хочь так живи, хочь в купцы иди. А будешь как дворовый. Зря что ль предки наши волю себе отыскивали?

— Эка важность! У графа Орлова крепостные получше нашего сиятельства одеваются, — кивнул Тихон в сторону Новоспасского, — по заграницам на хозяйский кошт по полгода живут. Крепостной конторщик перстня царского запросто удостоиться может. Вот такая воля по мне. А твоя воля что? Землю пахать да назём[20] раскидывать?

— А хочь и пахать… — квакнул Можаев-батюшка. — Ты вот про графа сказал, про конторщика… Оно хорошо, когда перстень, а ежели голодом заморят или задерут до смерти?

— Тише вы, про смерть-то, — вмешалась матушка-Можаева. — Накличите… Мало вам Герушки.

На глазах ее выступили слезы, и сын с отцом осеклись, чтобы не растравлять горьких воспоминаний.

* * *

В холеру говорили знающие люди, что хворь эта от самого человека рождается, потому как иначе ей взяться неоткуда. То есть потому человек ею и болеет, что он человек. Будь он, например, дичью или скотиной — там и болезни птичьи да коровьи. От стерви и падали чаще всего приключаются.

Другие говорили, что мор этот от малюсеньких животных приключается, но мало кому в это верилось. От такусеньких тварей может ли столько бед быть?! Объясняли, что тварей этих много в человеке собирается. «Да если б их много было, неужто не разглядели бы. Гнус и тот как собьется в тучи, разве слепой не увидит, — задумывался батюшка-Можаев. — А ежели и вправду? ежели есть такие букашки, что могут в человека влезть, бесстыдство и злобу в душе посеять? Может, они еще какие беды в себе несут? Может, и к Тихону забрались уже мошки злочинные? — и все внимательнее приглядывался отец к сыну, и порой чудилось ему, что слышит он дыхание этих тварей и страшно становилось старику. — Спаси, Господи! не остави ны заступлением Твоим!»

* * *

Воронеж не просто изменил Тихона, и не в том дело, что возмужал парень вдали от дома. Душа его будто переродилась, жестче, холодней стала. На Белую как на условие задачки смотрел: к лошадке любимой как прежде не бежал; собаку, с которой мальцом играл, походя пнул под брюхо и дальше как ни в чем ни бывало пошагал; про крестьян да наемных работников: «другая сила нужна, — говорил, — машинная, механическая». На братца, на младшего, Ваньку несколько дней, как на червяка какого-то косился (тот от Тиши, большого да взрослого, глаз отвести не мог, — все-то он знает, все его слушают! а картуз какой! из черного крепа, с лаковым козырьком, со шнурочком шелковым по жесткому канту), наконец, подозвал однажды братца:

— Ну-с, молодой человек, расскажите-ка, сколько это четырежды семь будет?

Ванька хоть и не ждал экзамена, взялся считать, — может, картуз примерить дадут:

— Семь да семь — четыре надесять. Четыре на память, един в уме держи, — крепко загнул он мизинчик, краснея от стараний. — Четыре да семь — един надесять. Един на память, един в уме держи, — загнул он безымянный пальчик. — Да еще один…

— Что ж это вы, юноша? Складываете… Да еще на пальцах? — прервал его Тихон. — Другой бы давно ответил, и молодцом был. А вы воздух ковыряете. Как же вы радикс из бисурсолида[21] исчислять предполагаете, ежели простейших правил до сих пор изучить не изволили…

Ванька от такой тарабарщины даже не обиделся, — растерялся. Разжал ладошку и уставился на нее, будто ожидал увидеть там нечто небывалое, хотя бы тот же «радикс», о котором Тихон говорил.

— Вот-вот, и будете руки тянуть… Как христорадец… — криво усмехнулся Тихон, да вдруг такую затрещину братишке отвесил, что звон от нее по всему двору пошел.