Свои

Со временем новосельцев в Белой прибавилось. Избы новые, крепкие встали, люди все степенные, добрые, работящие подобрались. Вместе поля урабатывали, колодцы рыли, сады заводили, ветряки ставили, дороги торили, гать через речушку новили, землями прирастали.

А земли, земли какие! Плодородные, рыхлые, щедрые! Не земли — благословение Божие! Бывало, утром туман ослабнет, оседать начнет, солнышко по колокольне, по крышам брызнет, Можай на крыльцо выйдет, кругом оглядится, шапку снимет:

— Благодать Божия нисходит, — говорит и крестится на церковку монастырскую, на восток, на солнышко. — Уважить ее надо, удостоиться! — и кланяется трижды, и теми же пальцами, что крестное знамение в воздухе творил, землю гладит; и ни богатырем, ни святым себя не мнит; трудник он, земле-матушке трудник, и Богу верный работник. — Спаси, Господи, не остави ны заступлением Своим!

Господь и не оставлял. Земля щедро одаривала новосельцев, и князь радехонек был: процветало его Новоспасское и доход приносило немалый. И Можай в накладе не остался. Как время пришло, — за подъемные рассчитался и о процентах не забыл. Князь, по великодушию своему, чуть вольную ему не выписал, тем более что к тому времени управляющего из тамбовских мещан нашел, но побоялся без прежнего помощника остаться. И только почуяв близкую кончину, отпустил его барин. Заслужил уж.

Воля никак не переменила Можая. Так на земле и трудился, на своей да княжеской, и обители помогал, и житие свое со тщанием творил. На месте яружки, что от Белого камня осталась, цветник развел, рябинку-красношарку посадил, рядом лавочку поставил. В последние дни частенько там сиживал, говорил, ко встрече с иноками готовится. Ко Господу тихо отошел, безболезненно, как и подобало чистой душе.

* * *

Так укоренились Можаевы на тамбовщине, так или почти так передавалась эта история из уст в уста. Уже и годы прошли, и разрослось семейство можаевское, по городам, по весям разъехалось. Но как праздник какой, — народу в Белую съезжалось столько, что в монастырской церкви ступить негде было, и все-то тамбовщину родиной считали. Взрослые детишкам про Белый камень, про Яружку, про вышку рассказывали. Только верить в эти истории все трудней и труднее было, — так изменилась Белая.

От ветряков у монастырской дороги и до самого ертея ровными разноцветными лоскутами расстелились ее поля и пашни. А сам ертей, как его расчистили, так в настоящую речку превратился, вместо гати мост встал. Двумя-тремя верстами ниже моста, как раз напротив Азорки, — постоялый двор расположился. Тоже кто-то из Можаевых держал. А уж как там дешево, сытно да вкусно кормили, — это вам любой скажет, кто хоть раз в тех краях бывал!

Глава 3 Герасим

Дабы не отвлекаться на выяснение родственных связей и не путаться во множестве частичных и полных тезок, сосредоточим внимание на жизни одной-единственной можаевской семьи.

* * *

Уже в царствие Александра I люди это были вольные, из хлебопашцев, достатка невеликого, однако же крепкого, трех сыновей имели. Имея в виду поведать историю младшего из них, Ивана, расскажем сначала о старших, Герасиме и Тихоне.

Оба родились до войны с Наполеоном, оба учились в княжескому дому, считай наравне с княжичами: те же учителя, те же предметы, только кашей березовой поболе кормили. У младшего Ивана, — он после пятнадцатого года[12] на свет появился, — учителя и учебники попроще, не в пример братневым были.

Впрочем, все трое смекалистыми, бойкими росли и молодцами как на подбор: глаз карий, волос темный, прямой и жесткий, кость широкая, шаг тяжеловатый, притом быстрый, нрав упрямый. Но пути им разные вышли.

* * *

Герасима город Тамбов приворожил.

Правду сказать, немногим тогда этот город от села отличался. Дома все больше деревянные, соломой крытые. Которые сгорали, — пепелища после себя оставляли, ворон да галок кормили. На улицах — вонь; под ногами — месиво; крыс — как мурашей в муравейнике. Вот и передвигались тамбовчане вперевалочку, не спеша. Не спеша и жили за своей крепостной стеной, как в заколдованном царстве.

Казалось, даже Французу проклятому этого покоя не нарушит[13]ь. Уж на что город возмутился его нашествием: пожертвования собирал, ополченцев созывал, самого Федора Федоровича[14] возглавить дружину губернскую приглашал, — но стар был контр-адмирал, отказался, командовать ополчением другого поставили; рекрутов сверх набранных столице не понадобилось; вот разве беженцев из центральных губерний приютили да лазареты для раненых устроили. В остальном весь героический порыв к привычной суете свелся, к поставке провианта, фуража, сукна, подвод с лошадьми. А там и война закончилась. И вернуться бы городу к привычной, мирной дремоте, — а он, наоборот, будто просыпаться начал.