Своеволие философии

В чем же различие между зрительным образом думающего человека, на которого мы смотрим, и раздумьем «Задумчивого»? Зрительный образ действует на нас как повествование, сообщает нам, что вон там, у нас на виду, кто-то думает; всегда сохраняется дистанция между тем, что дает нам образ, и тем, на что этот образ указывает. Но в «Задумчивом» осуществляется самый акт раздумья. Мы присутствуем при том, при чем никогда не могли бы присутствовать иным способом.

Ошибочной и банальной является трактовка, которую дает один современный эстетик тому особому способу познания предмета, которым располагает искусство. Согласно Липпсу, я проецирую мое «я» в отшлифованный кусок мрамора, и внутренняя жизнь «Задумчивого» есть как бы маскарад моей. Это явно ложно: я полностью отдаю себе отчет, что «Задумчивый» —это он, а не я, это его «я», а не мое.

Ошибка Липпса – последствие того субъективистского зуда, о котором я уже говорил. Как будто эта несравненная прозрачность эстетического предмета открывает для меня – вне искусства – мое «я»! Не в интроспекции, не созерцая самого себя, я нахожу интимность раздумья, а в этом мраморном гиганте. Самое ложное – предполагать в искусстве подземелья внутренней жизни, метод сообщения другим того, что происходит в нашем духовном подполье. Для этого существует язык, но язык только указывает на внутреннюю жизнь предмета, не представляет ее.

Заметьте три понятия, которые входят в каждое языковое выражение. Когда я говорю «мне больно», надо различать:

1) саму боль, которую я чувствую;

2) мой образ этой боли, который не болит;

3) слово «больно».

Что же передает другой душе звук «больно», что он означает? Не болящую боль, но бесцветный образ боли. Повествование делает из всякой вещи призрак самой себя, отдаляет ее, перебрасывает за горизонт актуальности. Рассказанное уже «было» и это «было» – форма, которую оставляет в настоящем та сущность, что теперь уже отсутствует, как кожу, сброшенную змеей.

Итак, подумаем, что означал бы язык, или система выразительных знаков, функция которой состояла бы не в рассказе о вещах, но в представлении их нам как осуществляющихся.

Такой язык – искусство. Именно это делает искусство. Эстетический объект – это внутренняя жизнь как она есть, это любой предмет, превращенный в «я».

Я не говорю – будьте внимательны! – что произведение искусства открывает нам тайну жизни и бытия; я говорю, что произведение искусства приносит нам то особое наслаждение, которое мы называем эстетическим, потому что нам к а ж е т с я, что нам открывается внутренняя жизнь вещей, их осуществляющаяся реальность, – и рядом с этим все сведения, доставленные наукой, к а ж у т с я только схемами, далекими аллюзиями, тенями и символами.

III. Современники из настоящего

Наталия Автономова

Про себя писать трудно, и я решила сказать несколько слов о персонажах статьи – Гаспарове и Деррида (Аристотель в тексте представлен лишь через них). Прежде всего, оба они – «своевольно» мыслящие, и потому, наверное, достойны войти в этот том, а я уж вместе с ними.

Михаил Леонович Гаспаров (1935–2005) и Жак Деррида (1930–2004) – люди разных и даже полярных мыслительных традиций и интересов, один представляет классическую академическую культуру, другой – ее преодоление в современной философии. Правда, Гаспаров был неклассичен: он делал слишком много экспериментов (и в науке о стихе, и в трактовке античных сюжетов, и в переводах), чтобы считаться правоверным филологом. А Деррида и вовсе не укладывается ни в какую пропись: он противостоял не только «модерну», но и «постмодернизму», с которым его обычно отождествляют.